Заря над Уссури

На стенах картины, диковинные разрисованные тарелки, плоские морские раковины, на которых масляной краской нарисовано бурное, свинцовое море, дикие скалы с одинокой сосной на вершине. «Как у женщины в комнате, — думает Лерка. — Кто же ему белье так чисто стирает?» Как хорошо здесь, так бы век сидела и читала.

Но почему внезапно заныло сердце неосознанной, неясной тоской? Словно обнажили его и больно ударили грубым кулаком. Герасим. Муму. Далекий, далекий, непонятный мир. Помещики. Крепостные. На Амуре и на Уссури, говорил школьникам Сергей Петрович, — никогда не было ни помещиков, ни крепостных — вольный край. «Бедный, бедный Герасим! Зачем он послушался, зачем выполнил повеление злой ведьмы барыни и утопил Муму? Нет! Я не побоялась бы барского окрика, ослушалась бы приказа. Подумаешь!»

Приглушенный стон Сергея Петровича оторвал Лерку от ее раздумий. Девочка отложила книгу в сторону, заглянула в спальню. Сергей Петрович, потонув под шубой, забылся тревожным, непрочным сном, бормотал что-то невнятное.

Она вновь прикрыла дверь и на цыпочках отошла к полке. Ее внимание привлекли книги Брема — толстые, роскошные, с картинками. Лерка рассматривала цветные рисунки хищных зверей, растительного царства, но потом отложила Брема в сторону.

Подступившая к горлу тоска травила сердце, будоражила, поднимала неведомые ранее мысли. Откинув белые занавески у окна, глубоко-глубоко задумалась над безотрадной жизнью. Какая разная жизнь у людей! Барыня и Герасим. Ну ладно, это еще при царе было. Но ведь сейчас царя нет, а люди все по-разному живут. Крестная Марья голодает с семьей, говорит: «Хоть в петлю лезь…» А у дяди Пети закрома ломятся. Из тети Алены он все жилы вытянул. Беспросветная нужда и в Леркиной семье…

Лерка очнулась от дум, глянула в окно и, припав на подоконник, внезапно замерла, охваченная силой весенней ночи.

Весна идет! Весна идет! В зелено-голубом бескрайнем лунном сиянии раскрылся перед нею мир. Молодым, растущим существом почуяла, как много в жизни прекрасного, неведомого.

— Хорошо-то как, господи! — прошептала она и потянулась всем телом. А ведь та же самая Темная речка, много раз хоженая и перехоженная! Нет! Это из сказки село раскинулось вдоль берега Уссури. Серебряные избы и заколдованные великаны — лохматые ели, могучие кедры и сосны плывут в сиянии белой ночи. Она прикрыла глаза, задремала.

Тут! Тук! Тук! — нежданный требовательный стук в оконную раму вывел Лерку из оцепенения. Она перепугалась, обмерла. Уверенная и властная рука стучала в окно. В ужасе Лерка отпрянула от стекла. Мерно и ровно отбили часы. Полночь! Что же делать? А настойчивый стук продолжался.

— Что такое, Валерия? Что за стук? — раздался из спальни домашний, спокойный голос Сергея Петровича.

— Кто-то в окно стучится, — едва шевеля помертвелыми от испуга губами, ответила Лерка.

— Спроси, кто там.

— Я… боюсь…

— Сейчас я встану. Ты перепугалась, глупенькая? Ты ведь со мной, — успокаивал учитель, услышав ее срывающийся, дрожащий голос.

Сергей Петрович встал, накинул халат и вышел в столовую.

Лерка опасливо заглянула в окно. Около школы стояла телега. Неизвестный человек что-то натужно кричал.

Сергей Петрович открыл форточку.

— Что такое? Кто там?

— Сергей Петрович, учитель, здесь живет? Или у кого в селе квартирует?

— Здесь! Здесь! Заходите… — Учитель знаками показал приезжему, как обогнуть школу и найти входную дверь.

— Вадим?! Ты?! — Лебедев так и рванулся к нежданному гостю.

— Я, Сережа, я…

Приезжий, человек лет тридцати пяти, одетый в строгий синий костюм, складно облегавший сильное, мускулистое тело, троекратно расцеловался с Сергеем Петровичем. Затем он расплатился с возчиком и отпустил его. Через минуту, отфыркиваясь и разбрызгивая мыльную пену, умывался с дороги.

— Хорошо! Ох хорошо! — подстанывал он. — Подлей-ка, Сережа, из котла еще ковшик горяченькой…

Сергей Петрович снимал деревянную крышку с котла, вделанного в плиту и державшего тепло до утра, и подливал горячую воду.

Лерка тем временем разожгла плиту смолистыми оранжевыми кореньями кедрача. Еще не остывшая, плита загудела ровно, как паровоз.

Девочка принялась чистить вездесущий картофель, «палочку-выручалочку», как звал его учитель, и с наивным простодушием разглядывала будто с луны свалившегося ночного пришельца.

Приезжий достал из небольшого желтого чемодана махровое полотенце, тщательно вытер лицо, руки, шею. Потом он прошел в столовую, заглянул в маленькую спаленку учителя.

Внимание гостя привлекли висевшие на стенах пейзажи, этюды, эскизы.

— Не бросил, Сережа, увлечения молодости? Молодец! Тут есть замечательные вещи. Утес на Амуре — мое любимое место в Хабаровске, — говорил заезжий гость, с живым интересом переходя от картины к картине. — И здесь хорош Амур! — продолжал он и прерывисто вздохнул. — Да! Амур, Амур-батюшка… Как я рвался сюда все эти долгие годы разлуки! Да ты подлинный художник, Сергей!..

— Что ты, что ты, Вадим! — смущенно перебил его Лебедев. — Художник? Дилетантом был, дилетантом и остался, но не могу не рисовать, когда сердцу невтерпеж… Валерушка! Кипит картофель? — поспешил он перевести разговор на другую тему.

— Все готово, Сергей Петрович. И кета и картошка сварились, я уже воду слила, — отозвалась из кухни Лерка.

— Ну, неси сюда. Давай быстренько накроем стол. Эту скатерть долой, для дорогого гостя возьмем чистую. Достань тарелки, ножи, вилки.

— О! Отварная кета и картофель! Пища богов! Как я мечтал в изгнании о куске нашей родной, амурской кеты, особенно когда приходилось голодать! А голодать приходилось перманентно… — скорбная усмешка осветила лицо гостя.

— Очень трудно было?

— Всего хватил до слез — и горячего и холодного…

— Но зато каким молодцом ты стал! — искренне восхитился Лебедев. — Возмужал… Ну, милости прошу за стол. Закуси, родной. Валерия! Чего ты там возишься? Бросай все, иди к нам.

Лерка, скромно укрывшаяся в спасительную сень кухни, отнекивалась:

— Нет, нет! Я сытая, Сергей Петрович, больше ничего не хочу!

«Сидеть за столом с чужим городским человеком? Со стыда сгорю!»

— Ну-ну! Без глупостей! Иди к нам. Знакомься, Валерушка, — это мой лучший друг. Друг детства. Вместе учились, вместе нас царь в тюрьму засадил. Да не бойся ты его, он не кусается. Зовут его Яницын Вадим Николаевич…

— Я дя-дя Вадя, дядя что надо! — Приезжий весело подморгнул Лерке и так добро улыбнулся, что смущение девочки разом улетучилось.

Гость продолжал рассматривать альбомы с набросками и эскизами; бранил одно, расхваливал другое.

— Подожди, друг, этот альбом я тебе покажу позднее, — сказал хозяин и взял из рук гостя альбом, туго перевязанный веревочкой. — Тут вещи сугубо… секретные, — смущенно хмыкнул учитель.

— Секретные? Ты меня заинтересовал, Сережа. Что-нибудь интимное? — подтрунивал Вадим, переходя с места на место упругим, сильным шагом.

Сели за стол, покрытый свежей скатертью, убранный лучшей посудой, какая только нашлась.

— Вот уж действительно, сколько лет, сколько зим не видались… — возбужденно говорил Сергей Петрович.

Он достал из маленького погребца, стоявшего на шкафу, пузатенький графин синего стекла, наполнил разномастные рюмки мутноватой жидкостью с резким сивушным запахом.

— С дороги следует прогреться. Апрель, апрель, а ночи еще зело прохладные. Извини, Вадим, но придется тебе хлебнуть самогончику. Чем богаты… Я его не употребляю, а так, на случай, держу.

— А ты не беспокойся, Сережа. — Гость сорвался с места, наклонился над чемоданом. — К счастью, я человек запасливый — прихватил бутылочку коньячку. «Четыре звездочки», милый, без обмана. «Чурин и К^о». Владивосток еще живет. Там такое добро достать просто. Правда, китайцы под полой держат, но за приличную мзду выручают.

— А ты разве из Владивостока?

— Оттуда! — отозвался гость, и на смуглое оживленное лицо его легла тень.