В краю родном

— Иди-ко, что покажу.

— А что ты покажешь?

— Иди, увидишь ведь.

Она отогнула мох у старого пня, и я увидел птичье гнездо, уютную ямку, в которой лежало голубое крошечное яичко. Я не решился его потрогать, таким хрупким оно мне показалось, только подивился тому, как ловко оно было упрятано под нависшим выступом пня, никакое ненастье ему здесь не вредило.

— Ладно, пускай лежит, — сказала бабушка, когда мы оба вдоволь насмотрелись.

Я отошел в сторону и задумался. На душе вдруг стало спокойнее и безмятежнее. А казалось бы, что тут особенного? Ну, нашли птичье гнездо, и ладно. Только потом я понял, что, наверное, почувствовал на миг слабость и беззащитность этой птицы, свившей гнездо у старого пня. Таким же слабым и беззащитным чувствовал и я себя в тот день. Как знать… А теперь нас, таких хрупких, уже двое под этим моросящим небом, а поэтому и легче…

Когда отец уходил на войну, он поставил для воротец на огород крепкий высокий столб, от которого пахло душистым деревом, и не было ни щелей, ни гнили. Прошло время, и я как-то увидел на столбе дятла, который исковырял, издолбил столб так, что тот стал похож чем-то на длинного худющего человека, переболевшего оспой. Дятел прилетал потом много раз и подолгу выстукивал столб, а потом перестал прилетать. Может быть, птица почувствовала, что у столба, так похожего на дерево, нет больше корней, и никогда это мертвое дерево не зашумит ветвями, не оживет, и не будет из него сочиться янтарная смола.

Столб разрушался. Весь он стал серый, как дождливое утро, как серое облачное небо, покосился, иструхлявел. Я тронул его рукой, и он упал вместе с воротцами. В огороде буйно росли сорняки. Я распилил и расколол этот трухлявый столб, сходил за водой, вымыл пол, затопил печь, накрыл стол газетой и стал ждать.

В печке потрескивали поленья, я курил сигарету и ждал, что, может быть, кто-нибудь из родных придет ко мне и посидит рядом. Я понимал, что все это пустая затея, ждать тех, кто уже никогда не вернется. Но если встреча эта состоится, то не здесь и не сейчас.

Сидя за столом, я вдруг вообразил себе белые зонтичные цветы в наволоке, желтые кувшинки в заливе, прозрачную, спокойную воду, широкие зеленые листья, лежащие на ней, и синюю стрекозу, застывшую над синей водой.

Я взял удочки и пошел к реке. В наволоке на меня повеяло горячими медоносными запахами. Крылатые, жесткие кузнечики порхали вокруг меня. Белые облака сгрудились по краям неба со всех сторон.

Я вышел на берег и зашлепал босиком по мелководью, мальки срывались с теплой отмели из-под ног, потом возвращались и как будто нюхали мои следы.

Я вышел из воды на берег. У дороги, на краю луга, стояла елка, помахивая тяжелыми лапами. Из свежей раны на стволе выступила смола. Я придавил прозрачную каплю пальцем, терпко запахло.

Все сверкало на солнце, сама тень будто была пронизана светом. Я прислонил удочку к елке и кинулся от жары в заросли, где бежал ручей среди ольх, малины и смородины. У самой воды росли лопухи, от них резко и одуряюще пахло.

Я зашагал вверх по ручью, поднимая со дна то один, то другой камешек. Так ярко сверкали и жили они в прозрачной струе, но стоило их вынуть из ручья, жизнь обрывалась в них. «Только в воде они и могут жить, — подумал я. — Как вот и мы можем жить и сверкать среди людей всеми гранями своего характера. И чем дороже и роднее тебе эти люди, тем ярче твое сиянье, даже если этих людей и нет уже на свете».

Около деревянного моста я вышел из ручья и лег в теплую густую траву.

По дороге ехала телега с белыми бидонами, на телеге сидела баба с дочерна загоревшим лицом. Что-то она крикнула мне и рассмеялась. Я крикнул ей в ответ, что ничего не расслышал, и тоже почему-то рассмеялся. Она махнула рукой и отвернулась. «Может, она просто поздоровалась со мной?» — подумал я.

Облачко остановилось над моей головой, рогатый жук пронесся мимо с тяжелым гуденьем.

Я встал и пошел удить рыбу. Банку с наживой поставил на корягу, туда же положил сигареты и спички, хотя коряга едва выступала из воды, а сам зашел по колено в реку. Дальше начинался обрыв, там ходили ельцы.

Я поймал несколько серебристых ельцов, потом окуня и снова закинул удочку в сильную рябь, где схлестывались два течения, поплавок заплясал.

И время вдруг пропало для меня. Будто я стою посреди воды и неба целую вечность… Рыбина сорвалась с крючка, шлепнулась в реку, и я пробормотал:

— Ладно, живи.

Вторая рыбина тоже сорвалась, но мне было все равно. Рыбацкий азарт оставил меня. Я подумал, что удочка не для того, чтобы ловить рыбу, а ружье не для того, чтобы убивать дичь, а чтобы побыть наедине с самим собой.

И еще я подумал, что долго скитался в поисках света и всяких истин, но не знал, где искать. И вот сейчас я стою неподвижно, вокруг меня бежит прохладная вода, рыбы подходят к моим ногам, и солнце припекает плечи. Я могу простоять так вечность, да и так я уже пребываю в вечности, а где же еще?

На этом же самом месте я был давным-давно с моим дедушкой, мы пришли к реке рыбачить. Сухой, мелкий снежок сыпался на промерзшую землю и не таял.

Мы осторожно ступили на гладкий лед, но он был достаточно крепок, чтобы выдержать нас. Вода под ним была чиста и спокойна. Недоступная непогоде, она отстоялась, водоросли и травы легли на дно.

Мне задувало под шубу, и я поправил веревку, которой был подпоясан. Потом стал смотреть, как скользят по льду колючие, сухие снежинки. Действительно, лед был такой гладкий и скользкий, что я боялся, как бы не упасть.

Щука стояла в каком-то оцепенении. Я даже видел, как у нее шевелились жабры. Дедушка вдруг выхватил из-за пояса топор и проворно хватил обухом по льду. На месте удара появились радужные лучики. А щука как ни в чем не бывало стояла уже в двух шагах от нас. Я отчетливо ее видел, она словно вмерзла в лед. Дедушка стал подкрадываться к ней, стукнул обухом по льду изо всех сил, но еще раньше щука юркнула на мелководье. В этом-то и был ее просчет. Она подняла со дна муть, ей пришлось ползти на брюхе. И тогда она захотела повернуть обратно, чтобы уйти на глубину, но тут ее и настиг мой дед. В это время я бежал за ним и просил:

— Дай мне топор, я сам. Я хочу сам!

Несколько раз я падал и вставал, путаясь в длинных полах своей шубы, а потом и вовсе пополз на коленях и все канючил:

— Я хочу сам, хочу сам!

Щука лежала подо льдом кверху брюхом. Дедушка прорубил лед и вытащил рыбину, оглушенную, беспомощную, но гибкую, как пружина. И мне вдруг стало жалко ее, пускай бы себе жила, такая неудачливая щука.

А снежок все порошил, его относило к берегу, наметало небольшие сугробики. Скоро нам удалось добыть еще одну щуку, и мы собрались идти домой. На прощанье я потрогал пальцем лед, он был холодный и твердый, как стекло.

На другой день мы ели пирог из щуки… С питаньем во время войны было худо, чего добыл, то и съел.

Пришла ночь, но ветер продолжал завывать, деревья качались и скрипели. Иногда меж туч мелькала яркая полная луна, освещая деревья, грязный тающий снег и меня, бредущего с собакой на поводке.

По шоссе пролетали автобусы, такси, грузовики. По тротуару проковылял старик с палкой, за ним шла женщина, толкая перед собой коляску. В общем, обычная городская картина.

Пес мой, как и полагается, обнюхивал все деревья, подымал ногу и основательно скреб снег лапами, а затем бежал дальше, как будто он прогуливал меня, а не я его. Не знаю, искал ли он знакомый запах или просто так метался от дерева к дереву, таща меня за собой, как опостылевшие вериги?

А в моем сердце был разлад, неуют. Никак не вязались этот лунный свет, суетливый пес, окрестности пригорода с моей душой. Бегущие, суматошные облака наводили уныние. Видимо, опять шел циклон.

Но вот с хохотом появился мой сын с двумя глупыми, веселыми щенками.

— Смотри-ка, луна бежит! — с удивлением сказал он. — А куда она бежит, папа?

— Не луна бежит, а облака бегут, — поправил я. — Луна стоит.