На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Так что теперь уже с другой стороны дома я увидел этот, ну, как бы сказать, этот предмет. В общем, было ощущение, что это шар, потому что я видел его с двух позиций, я его пеленговал фактическим, своим собственным передвижением.

Круг висел метрах в одиннадцати от крыши дома. Это был шар. Сияющий.

Около меня остановился мужчина, я его спросил: а вы что видели? А он ответил: иду я с работы, обернулся, совсем даже не понимаю, что меня толкнуло обернуться, и увидел этот голубой шар, в котором вращался цилиндр бледно-лимонного цвета. Он так и сказал: похоже на лимон, по цвету именно. А по форме похожий на баночку из-под зеленого горошка, венгерскую или болгарскую, он мне сказал. Цилиндр — а рабочий хорошо знает, что такое цилиндр, — быстро вращался, но тут же исчез.

Потом он меня спросил: а вы, когда бежали, видели этот цилиндр? Я говорю: нет, не видел. А он говорит: я так и подумал. Я говорю: а почему вы так подумали. А он говорит: потому что мне казалось, что оно висит от торца дома дальше, вглубь от нас, и середина этого шара ниже крыши, поэтому вы не могли видеть.

На нас из-под шара этого шла по тротуару женщина с двумя сумками. Я сказал ей: вы бы остановились и посмотрели вверх. Она сильно перепугалась нас и шарахнулась в сторону.

Этот шар висел от дома в девяти-одиннадцати метрах, и сначала, когда я подбежал к концу дома и наблюдал его, он еще не двигался, потом тронулся с места и пошел вдоль дома и вдоль крыши. Он летел, медленно поднимаясь над крышей. Начал он двигаться, как я сказал, очень медленно. Шар был неонового цвета, бледно-голубой, границы не сильно размыты, но нельзя сказать, что они броские, как вырезанные из листа бумаги, наложенные на темную, допустим, скатерть.

Движение шара убыстрялось на глазах. И с большой скоростью он стал удаляться и, естественно, уменьшался в диаметре. Затем шар сделал крупный вираж налево, домов там не было, но вверх поднялся только на одну дольку. А затем, все удаляясь, превратился в линзу, в огурчик, в чечевичное зерно. Линза сбоку. Светящаяся линза. Неоновая. Потом, на моих глазах, эта линза окрасилась в светло-фисташковый цвет, прогнулась правым концом вниз и стала похожа на знак вопроса или рыболовный крючок. И погасла. И в глазах остался знак этого вопроса темно-изумрудного цвета. Реакция глаза. Давление на сетчатку.

Все, что я видел, произошло в течение двух минут, не больше. Если жить напряженно, это очень много. И еще раз повторюсь: я видел не круг, а голубого цвета шар диаметром что-то около шести метров. И я видел движение этого шара. И скорость его нарастала. А когда он исчез, на душе образовалась такая смута, словно этот крючок подцепил душу изнутри».

ПРОДАЕТСЯ ХОРОШИЙ ШКАФ

Инвалид Саврасов приковылял домой с увесистым свертком под мышкой.

— Что это? — высунулась с кухни жена.

— Что надо, — ответил Саврасов и, раздевшись, перенес сверток в свою комнату.

Там он развернул на кровати шуршащий лист оберточной бумаги и долго смотрел на новенький вишневого цвета телефонный аппарат. Четкими и выпуклыми были черные цифры на белом диске. Саврасов осторожно просунул палец в дырку и погладил цифру. Шершавая…

Потом он набрал девятку, и диск поехал назад с едва слышимым шорохом.

С той самой поры как заселили дом, Саврасов стоял в очереди на телефон и вообще значился под номером один. Но обскакивали его люди умелые: Лешка из таксомоторного, Клавка из продмага. В последние годы, слава богу, стали условия создавать, телефон вот провели, к магазину прикрепили. Чтобы питался лучше, чтобы жил дольше. И еще много всяких льгот. И он радовался — ведь до этого он считал, что испортил жизнь окружающим. Много ли проку от безногого, да еще с больным сердцем? Хорошо хоть в переплетной мастерской прижился, спокойная работа, от дома недалеко, в общественном транспорте давиться не надо. А жене и дочке от его работы… Им чего-то особенного хочется, а что можно сделать, если сидишь в переплетной мастерской? Где достать разные гарнитуры да паласы, да синие штаны для Машки? Штаны грубые, похоже, сшитые из мешковины, но работать за них Саврасов должен полтора месяца.

Дело было зимой, как сейчас помнит он покрытую инеем входную дверь и тогдашние свои раздумья, пока поднимался на пятый этаж: почему дверь не бухнула, как всегда, с треском и дребезжанием? Ему и хотелось пройти тихо-тихо: час был поздний, а он, Саврасов, был подогрет «пшеничной». Но дверь он не придержал, а она вдруг закрылась без грохота… Только одно могло быть объяснение: заледенели края и порог.

Саврасов долго звонил домой, потом стучал, потом снова звонил, даже испугался, не случилось ли чего с ними там? А вдруг забыли газ перекрыть? Но заскрипели наконец половицы, и в получившуюся от дверной цепочки щель он увидел половину лица жены, припухшее от сна веко, ее злобный глаз.

— Ты чего это растрезвонился?! — напустилась она, не снимая, однако, цепочку. — Ты чего это весь дом ставишь на ноги?!

— Давай открывай, не дури, — как можно добродушней сказал Саврасов.

— Вона чего? А ты ночуй, где был!

И дверь захлопнулась. Сначала Саврасову показалось, что жена просто шутит из воспитательных соображений. Но тут же он перепугался так, что вспотела спина и лицо обдало жаром. Он пустил звонок на всю длину, пока не занемел палец, а потом еще поддал протезом.

Дверь снова приоткрылась, из темной щели ему выбросили несколько газет, как это делала соседка этажом выше. А потом волчьей челюстью клацнула задвижка и на два оборота прокрутился замок. И Саврасов понял: стучи теперь, не стучи — все без толку.

Он собрал газеты, согнул их вдвое, чтобы стопка была потолще, и сел, спиною привалясь к стене.

Сквозь опущенные веки Саврасов чувствовал свет — невозможно яркая лампочка горела на лестничной площадке. Он успокоился: что произошло, того не поправишь, а значит, зачем попусту тратить нервы?

В последнее время он начал часто вспоминать Сашу Семенова, которого теперь уже нет. Бок о бок прошли они всю войну, а потом писали по праздникам друг другу открытки, все мечтали встретиться. Саврасов даже не мог представить, каким теперь стал Саша.

А потом Саша написал, что сильно заболел. Саврасов совсем было собрался к нему в Ярославль, но жена сказала:

— Ладно-то дурью маяться. Без тебя разберутся.

И на работе тогда людей не хватало.

Не поехал Саврасов и до сих пор простить себе не может этого, и никогда не простит, потому что вскоре после письма Саша умер. А ведь они вместе выходили из окружения, вместе били немца на Украине и в логове его. Адреса друг друга носили в карманах гимнастерок: мало ли, а вдруг не повезет кому…

И вот впервые в ту ночь, когда от ледяного бетона спасала пачка пожертвованных газет, Саврасов подумал: надо бы завести сберкнижку, хорошо защищенный тыл — великое дело, тогда жить будет не в пример спокойней, тогда, может быть, не придется прозябать вот так.

Вечером он врезал замок в дверь своей комнаты. Когда сгребал на бумажку мусор, жена уже устала, — не шумела она, не наскакивала на него лохматой собачонкой, лишь испуганно следила за ним издали, от телевизора.

А Машка ушла гулять.

Субботним утром, когда все были дома, пришел шустрый парень с чемоданчиком, в каких обычно носят инструмент.

— Здесь живет инвалид войны товарищ Саврасов?

Жена и дочка кивнули, очень удивленные осведомленностью парня, а Саврасов, который вышел на звонок, сказал:

— Это я.

— Я к вам из атээс. Телефон будем ставить. — Парень снял красивую куртку с многочисленными замками «молния», с россыпью сверкающих никелем пуговиц и остался в спортивном свитерке. — Куда вести проводку? — тут он обратился прямо к Саврасову.

— Ко мне в комнату, — ответил Саврасов.

В свою комнату — показать место для проводки — он пропрыгал, подобно птице; было еще утро, и он не успел прицепить протез.