Большие Поляны

— А что с Уфимцевым стряслось? — спросил Игишев.

— Моральное разложение... Чужая жена приглянулась, — ответил вошедший Степочкин.

— Бытовое дело? А я думал что-то серьезное... Стоило ли из-за одного вопроса бюро собирать, Николай Петрович?

Игишев пользовался большим авторитетом в районе. Был он невысок, коренаст, круглолиц, черен, как жук.

Акимов ничего не ответил Игишеву, лишь выразительно посмотрел на Пастухова.

— Тут дело не совсем бытовое, Ахмет Нуриевич, — поспешил вмешаться в разговор Пастухов. Он сидел на диване, возле прокурора, и курил. — Вернее, не только бытовое... Мы сейчас принимаем меры, чтобы в ближайшие дни выполнить план хлебосдачи. Большинство руководителей колхозов и совхозов понимают серьезность обстановки. Я объехал Санарскую зону и должен сказать, многие колхозы, урезывая до минимума свои нужды, изыскивают возможности для дополнительной сдачи зерна. А вот Уфимцев, имея на токах и в амбарах свободное зерно, занял непартийную позицию, отказался помочь. Нужно поправить сегодня Уфимцева.

Торопов с Акимовым многозначительно переглянулись.

— По сводке, я помню, колхоз «Большие Поляны» выполнил не только план, но и обязательства по сверхплановой продаже, — заметил Пронин.

— Значит, не были правильно учтены возможности колхоза, — ответил Пастухов.

— Трудное это дело, Семен Поликарпович, взять хлеб у Уфимцева, если он выполнил свои обязательства, — сказал Игишев.

— Трудное, а надо, — отрезал Пастухов и покосился на него. — Интересы государства должны быть для нас превыше всего. На то мы и коммунисты.

Все замолкли. Слышно было, как билась оса о стекло да в приемной женщина кричала по телефону. От табачного дыма в кабинете стало душно, и некурящий Торопов не выдержал, встал, открыл окно. Оса улетела, пришли звуки улицы: машин, человеческих голосов.

— Вот я вам расскажу один случай, — прервал молчание Пронин.

Не в пример Игишеву, Пронин — крупный мужчина лет сорока пяти, с голубыми задумчивыми глазами. Говорил он глуховатым баском, размеренно, неторопливо, словно читал лекцию в клубе. Агроном по образованию, он славился не только в районе, но и в области своим примерным хозяйством.

— После окончания войны и демобилизации из армии работал я агрономом МТС в одном из районов — не буду вам его называть. Секретарем райкома был у нас хмурый такой, неразговорчивый товарищ. Все его, как огня, боялись. Бывало, идешь к нему, а ноги сами подкашиваются... Между прочим, у него в кабинете перед столом стоял цветок, высокий, густой, целый куст. Входишь, как будто никого нет. И вдруг из-за цветка появляется голова и такими пронзительными глазами начинает тебя ощупывать сверху донизу, что невольно душа в пятки уходила... Однажды, перед самым началом хлебоуборки, вызывает он к себе председателей колхозов. Собрал их в кабинете и говорит: «Прошу ваши партийные билеты». Все недоумевают: в чем дело? Но приказ есть приказ, безропотно выкладывают билеты на стол. Убедившись, что партийные билеты сданы всеми, секретарь райкома после этого зачитывает план хлебозаготовок, сообщает цифры каждому колхозу. Потом спрашивает: «Понятно?», «Понятно», — отвечают. «Ну, коли понятно, говорит секретарь, можете ехать и выполнять». «А партбилеты?» — спрашивают председатели. Секретарь собирает партбилеты, складывает в сейф, запирает на ключ. «А партбилеты пусть здесь полежат, — говорит он им. — Получите, когда план хлебозаготовок выполните. А кто не выполнит, может за партбилетом не обращаться, считать себя исключенным из партии».

— Вот ловко! — не выдержав, захохотал Торопов. — Ни хлопот, ни массовой работы. В самом деле, попробуй не выполни!

За все время, пока Пронин рассказывал, Пастухов глядел на чего строгими косящими глазами, курил не спеша. И лишь когда услышал смех Торопова, что-то вроде улыбки промелькнуло и на его лице.

— Ну и как, выполнили план? Удался эксперимент вашему секретарю? — все еще посмеиваясь, допрашивал Торопов Промина.

— Не удался. Самого экспериментатора за эти дела через неделю с треском сняли и исключили из партии. Оказался случайным человеком на партийной работе... После войны с кадрами было туговато, вот и попадались иногда такие, «экземпляры».

— Если присмотреться поближе, и у нас есть такие нарушения, — сказал Торопов, выслушав Пронина. — Причем немало.

— Ну это вы преувеличиваете, — возразил Игишев. — То, о чем рассказывал Пронин, у нас просто невозможно. Не то время.

— Пусть не так, не в таких формах, но есть, — не сдавался Торопов. — Разве можно отрицать, что стиль администрирования является основным в районе?

Пастухов-так и подался вперед:

— Интересно... Где ты его обнаружил?

— Где я его обнаружил? — переспросил Торопов. — Его и обнаруживать не надо. Он существует постоянно во всех действиях управления... В частности, в твоих делах и поступках, Семен Поликарпович.

Пастухов уставился на него:

— В чем конкретно это выражается?

— Да хотя бы в деле Уфимцева.

— А что в деле Уфимцева ты нашел противозаконного?

— Все противозаконно! — заявил Торопов, поднявшись с кресла. — Сначала это навязанное обязательство на сверхплановую продажу хлеба. Теперь — намерение взять зерно, оставленное на трудодни колхозникам. И все это делается без учета интересов колхоза, не считаясь с необходимостью воспроизводства. Будто колхоз — облигация с купонами, где можно резать, не думая о прибавлении.

Он обошел стол, стал рядом с Акимовым. Акимов молчал, мял в пальцах сигарету, забыв ее прикурить, поглядывал выжидающе на Игишева и Пронина.

— Пожалуй, Михаил Иванович прав, — подумав, сказал Игишев. — Есть у нас такие факты в районе.

Торопов удовлетворенно улыбнулся. Зато Пастухов почернел: видно было, как дрожали его руки, когда он прикуривал сигарету от зажигалки.

— Я должен со всей ответственностью заявить, что среди некоторых руководителей колхозов есть люди, не понимающие задач сегодняшнего дня. С такими людьми мы не можем мириться, идти у них на поводу... Например, тот же Уфимцев оказался человеком политически незрелым, в своей работе противопоставил колхоз государству, поддерживал и поддерживает частнособственнические тенденции отсталой части колхозников. Взять случай с сенозаготовками. Он нарушил принцип материального поощрения колхозников на заготовке кормов, ввел какую-то отсебятину...

— Но зато он с кормами! — перебив его, крикнул Торопов.

— С кормами, говорите? — спросил заинтересованно Игишев, когда Торопов замолчал и сел. — Молодец! Не знаю, как он этого добился, но думаю, прав, раз с сеном живет... В самом деле, товарищи, чересчур мы крепко за принципы эти держимся. Вот сейчас готовится новый Колхозный Устав. Я бы специально отразил в нем: дать инициативу руководителям колхозов применять наиболее эффективные способы хозяйствования, лишь бы они не нарушали советских законов.

Пастухов опять недовольно покосился на него.

— Законы надо соблюдать, для того они и законы, — сказал он резко. — Что касается Уфимцева, разве там одно это нарушение? На уборке давал водку в порядке премии трактористам и комбайнерам, исказив принцип социалистического соревнования. Несмотря на категорическое запрещение управления, сдал коров на мясо... Или то, что картошку сейчас машинами фугует на рынок... Я уже не говорю о его моральном падении: бросил жену с двумя детьми, разрушил семью своего товарища. Разве мало всего этого, чтобы поставить вопрос о нем на парткоме?

— Для одного человека, конечно, много, — согласился Торопов. — Но давайте разберемся сначала в его хозяйственных грехах. Почему он так поступал? Мы вынуждали! Разве в управлении считались с конкретными условиями хозяйства? Руководили приказным порядком: это вот делай, а это нельзя. Нарушался принцип колхозной инициативы.

— Может, снять вопрос Уфимцева с повестки, бюро? — предложил Пронин. — План сдачи колхоз выполнил, по сверхплановой продаже тоже. Что от него еще требуется?

— Нельзя снимать, — Степочкин покосился на Пронина. — Люди же вызваны...