Арина (Роман, повести)

Его собутыльник, до этого молчавший, осоловело поглядел на Костричкина, почесывая лысину, угрюмо спросил:

— А ты кто такой?.. Тебе чего, собственно, тут надо?.. Микола, перед кем это ты карманы выворачиваешь?.. Он кто тебе, батька родной?.. Давай мы ему мозги выправим, подлечим немного…

Слова лысого не на шутку испугали Костричкина. Он тут же нырнул в кусты жасмина, продираясь с треском сквозь ветки, выбрался на другую сторону сквера и быстро потрусил от пивной, поминутно оглядываясь. И только отойдя от нее на почтительное расстояние, немного успокоился, стал снова соображать, как ему все-таки проучить Воронцову.

И тут он вспомнил, как две недели назад встретил знакомого капитана милиции, участкового, разговорились они, и тот жаловался, что летом у них туговато стало с дружинниками, так как люди разъезжаются в это время в отпуска и на дачи. Капитан еще спрашивал, много ли в парикмахерской молодежи, нельзя ли от них хотя бы одного человека в дружинники вовлечь. Тогда он схитрил, сказал, будто у него молодых кот наплакал, а теперь вот подумал, почему бы туда Воронцову не определить. Молодая она, комсомолка. Вот и пускай с красной повязкой побегает, за порядком в районе последит, коль она такая щепетильная. А то вон сколько хулиганов развелось, уже не стало от них нигде спасенья: зимой кучками в подъездах толкутся, прямо на подоконниках пьют, а летом все скверы в полон взяли. Вот и будет у Воронцовой повод проявить свою прыть, пусть она усмиряет шантрапу всякую, смелость вовсю выказывает. А когда получше узнает неприглядную изнанку жизни, глядишь, и сама сговорчивей станет, не будет из себя недотрогу корежить.

Радуясь своему новому плану, Костричкин громко высморкался и уже бодро зашагал на работу.

XVII

Что верно, то верно: одна проруха часто тянет за собой другую. Не успел Костричкин еще забыть про осечку с кудлатым, как на третий день к нему вбежал побледневший Глеб Романович и, кособоча рот пуще обычного, огорошил:

— Беда, Макарыч, чуть сердце не разорвалось… Убери это к богу в рай… — И он вытащил из кармана халата флакон липовой «Орхидеи».

Костричкин тут же схватил флакон, пряча его в ящик стола, сердито буркнул:

— Ведь просил тебя, чтоб не всех подряд брызгал, а выбирал простаков верных…

— Да разве на лбу написано, кто он такой, — сказал Глеб Романович, преданно тараща на заведующего черные глаза, в которых всегда устойчиво жила тоска. — Я вот бьюсь об заклад, что ты и сам выбрал бы этого мужичка. С виду такой невзрачный, одет совсем просто, ну в лучшем случае за табельщика его можно принять. А вот, глядишь ты, сразу все унюхал. Едва я из злополучного флакона, будь он проклят, брызнул ему на лицо, как он потянул носом воздух и вежливо так спрашивает: «А чем это вы, любезный, меня освежаете, дозвольте узнать?» Ну, тут у меня и ноги подкосились, все, думаю, влипли мы с Макарычем. Да еще пот предательски выдает, чувствую, рубашка к спине прилипла и теплые ручейки по вискам текут…

— А мастера-то хоть не заметили? — с открытой тревогой спросил Костричкин, принимаясь набивать табаком трубку.

— В том-то и беда… — с опаской поглядывая на дверь, зашептал Глеб Романович. — Это как раз меня и доконало, когда я увидел, что Нина Сергеевна тянет голову в мою сторону, навострила уши, а Воронцова с удивлением выкатила свои гляделки… Даже Петр Потапыч, проглоти его леший, перестал стрекотать машинкой и начал прислушиваться, что за спор у нас с табельщиком…

— Я этого старого грача, кажется, вытурю все-таки на пенсию! — загорячился вдруг Костричкин и хлопнул сердито ладонями по подлокотникам. — Вечно он свой нос сует куда не надо.

— Его не так-то просто… вытурить, — заметил Глеб Романович, снова кособоча рот.

— Это почему же так? — удивился Костричкин и даже перестал набивать трубку.

— У него дружок фронтовой в комбинате сидит. Разве ты не знаешь?.. Потапыч его от смерти спас, полуживого на себе из боя вынес. Так что со стариком, Макарыч, поосмотрительней надо быть.

Костричкин в досаде почесал виски, вздыхая, сказал упавшим голосом:

— Честно признаться, ты меня не порадовал. Выходит, у нас подсадная утка крякает и все, что делается в коллективе, заведомо знают в комбинате. Вот это для меня новость!.. А где ж ты раньше был, что до сих пор молчал?

— Да как-то запамятовал, вроде разговора об этом не заходило, — ответил Глеб Романович, переступая с ноги на ногу и угодливо заглядывая в глаза Костричкина.

— Память у тебя дырявая, а еще жениться собираешься. Гляди, жену с любовницей не перепутай, — ухмыльнулся Костричкин, но тут же спохватился, что тем самым может озлить верного напарника, скорее поправился: — Я пошутил, как ты понимаешь, хотя нам с тобой сейчас не до шуток. Ты-то уверен, что этот табельщик не подался напрямки, скажем, в ОБХСС? Может статься, пока мы тут судим-рядим, прикатят оттуда субчики и накроют нас с поличным.

Глеб Романович, как все старые холостяки, был на редкость осторожный, мнительный и трусливый. Услышав устрашающее для него слово «ОБХСС», он так разволновался, что не мог уже трезво ни думать, ни говорить, а только все сутулился и на глазах становился меньше ростом.

— Ну как, по-твоему, пошел этот табельщик на нас доносить? — спросил Костричкин, заметив растерянность Глеба Романовича.

— А кто его знает… — обреченно пожал тот плечами.

Костричкин, у которого на сей счет уже был готов план, с минуту помолчал, раскуривая трубку, потом поднялся с кресла, прошелся по кабинету — два шага туда, два шага обратно, резко повернул лицо к Глебу Романовичу и стал толковать, как им лучше выйти сухими из воды. Если мастера успели все заметить, рассуждал он, то завтра об этом будут знать и в комбинате: подсадная утка подаст туда сигнал. Стало быть, ни к чему теперь кота в мешке таить, а надо вести дело в открытую и по горячим следам.

— Это как же так?.. — часто заморгал глазами Глеб Романович.

— Очень просто, будем срочно искать виноватого. Ведь и дураку ясно, что кто-то из наших перелил одеколон.

— Выходит, мы сами себя будем искать?.. — оторопел Глеб Романович, до которого не сразу дошла затея заведующего.

— Об этом ты и во сне не вспоминай, понял? — раздраженно посоветовал ему Костричкин. — Не вздумай на собрании такое ляпнуть! Твое дело удивляться, разводить руками… И во всем поддерживать меня, ну ту самую линию, которую я буду вести. Ясно?.. А еще я тебя попрошу, предложи на собрании в дружинники Катю Воронцову… Смотри, не забудь!..

Минут через тридцать на дверях парикмахерской уже висела табличка «Санитарный час», а все мастера сидели в подсобке, где обычно проходили собрания, если они устраивались в рабочее время. Разместившись на стульях вдоль стены, мастера потихоньку перешептывались, пытая друг друга, по какому поводу их спешно созвали, но никто пока толком не знал. Все лишь догадывались, что опять кому-то будет разгоняй, раз заведующий ни на кого не смотрит, сердито склонился над столом. Когда шепот угас и в подсобке стало так тихо, что было слышно, как билась о стекло залетевшая со сквера бабочка, Костричкин слегка откашлялся и, не поднимаясь с места, недовольным тоном заговорил:

— Вас, наверно, удивляет, почему это я средь бела дня надумал всех собрать?.. Что за чудак такой Федор Макарыч, который каждый раз толкует о плане, а сейчас вот, забыв о нем, отрывает людей от дела?.. Так, видно, думают многие из вас. И правильно думают, преступно нам тут вести речи в то время, когда за дверью томится клиент, наш кормилец, поминая нас недобрым словом. И все-таки я на это пошел, потому что у меня нету больше сил спокойно смотреть на те безобразия, какие творятся у нас. Вот, может быть, найдется среди вас храбрый человек, который встанет и прямо скажет, что нам мешает в работе, как нам жить дальше.

— А разве мы плохо работаем?.. — удивилась Тамара Павловна и обвела всех взглядом, как бы ища себе поддержки. — Жалоб от клиентов нету, план как-никак все ж вытягиваем… В чем вы нас вините, говорите тогда конкретно.