Хранители очага: Хроника уральской семьи

Села посреди комнаты, задумалась-пригорюнилась.

И когда вдруг звякнула щеколда ворот и она услышала голоса Алешки с Братовым, ей и стукнуло в голову: Кирилл Алексеевич! А что, если Кирилл Алексеевич?!

И даже пот старуху прошиб от этой мысли.

Алешка, когда вбежал в комнату, такую и застал Петровну — огорошенно сидящую за столом. Но он привык видеть ее разную, то грустную, то уставшую, то с чудинкой, и как она сидит — ему было все равно, он знай свое затараторил, и так у него блестели глазенки, столько было восторга в словах, что старуха невольно забыла о своем, залюбовалась внуком, покачивая головой в ритм его радостных вскриков, иногда улыбаясь или гладя Алешку но взъерошенным волосам. Надо бы Алешке отца, конечно, ох, надо…

— …он говорит мне: а ну берись за руль, я берусь, а дядя Кирилл р-раз только — ка-ак перехватит у меня, а парус ка-а-ак вжикнет, аж над головой просвистело, дядя Василий орет: тебе чего, жить надоело?! — и тут ветрище надул паруса, во-о-от так, — Алешка раздул щеки что было мочи, — и яхточка как рванет! — по-не-еслась по ветру, у-ух! Я аж закричал…

— Постой, постой, чего-то я не пойму… вы же на паровозы пошли смотреть?

— На паровозы! А по дороге дяденька Василий попался, у дяди Кирилла знакомый такой, говорит: катался на водных лыжах? — говорю: нет, — ну, тогда, говорит, сейчас покатаешься!..

— А говоришь, на яхтах катался…

— Ты слушай, бабушка! Лыжи сегодня не работают, а яхты гоняют, чё ж не понять-то? Сели мы, значит, я к рулю, а парус над самой головой, аж у уха вжикает, летим — что ты! Брызги во все стороны, а дядя Кирилл, — тут Алешка рассмеялся, — песню запел, чё поешь-то, не слыхать, кричит дядя Василий, а дядя Кирилл рот разевает и поет себе, никого не слышит, ух и здорово-о!..

— А сам-то тоже кричал, — сказал Кирилл Алексеевич.

— Я-то? — обернулся Алешка. — Я кричал: да здравствуют первоклассники, ура-а!..

— Чего? — рассмеялась Петровна.

— А чего? Я и сам не понимал, кричу: да здравствует школа, ура!

— Ну, понравилось, видать, — как похвалила, сказала Петровна. — Молодец.

— Ты погоди, мать, — сказал Братов, — тому ли еще научим твоего постреленка! В смысл жизни вникнет, существованием займется. Это я тебе обещаю, Кирилл Братов.

— Да уж поняла твою похвальбу… — проронила старуха.

Вечером, уж когда Алешка спал, а Братов по привычке с удовольствием развивал свои мысли за рюмкой водки, старуха как бы невзначай и спроси у него:

— Слушай-ка, Кирилла Алексеевич, не видал ли где мою кофтенку?

— Кофтенку?

— Ну да. И платье еще одно…

— И мужской один костюм? — догадливо подхватил Братов.

— Скажи-ка, все правильно, — удивилась старуха.

— А я тебя тогда, Петровна, вот о чем спрошу…

— Ну-ка.

— Знаешь ты иль нет, почему супруга моя — бывшая, разумеется, — и я, Кирилл Братов, не имеем точек соприкосновения?

— Почему?

— Потому, что по-разному смотрим на дело собственности. Собственность — сие яд, разлагающий человека. Пущенная же по кругу собственность очищает душу. Она — как звук, а звук свободен, мать.

— Што-то не пойму тебя, Кирилла Алексеевич…

— Пойми другое: не враг, а друг твой — Кирилл Братов.

— Как понять-то? Украл ты, што ли? Ты мне прямо скажи.

— По-вашему — украл, стибрил еще говорят, а по-моему — позаимствовал, пустил, так сказать, во всеобщий круг пользования.

— Да как же это ты и мог-то?! Украсть?!

— Ошибаешься, мать! Воруют — когда следов не хотят оставлять, а от меня большой след остается. Душа у тебя в растерянности?

— Нет, ты скажи, по какому такому праву ты обворовал-то нас? Старуху и мальчонку? Совесть-то есть у тебя? Иль как же?

— А право у меня всечеловеческое. Никакого права, мать. По причине свободы и есть мое право. Пойди завтра, заяви на меня — и пошлют меня дальше по чужим людям. Которые, заметь, родные для меня. Свои.

— И других пойдешь обворовывать? Пьяница ты безбожный!

— Ругай, мать, праведника! Он это заслужил — благодарение в ругательских словах…

— То-то я думаю, отчего ты мне понравился сначала… А ты в душу-то влез, а сам — воровать. Обкрутил старуху…

— Противоединство взглядов. Так это надо назвать, мать.

— Завтра же штоб духу твоего здесь не было! У меня мальчонка растет, говорила тебе, его надо на ноги поднимать — а ты чему его научишь-то?! Вор поганый!

— Это — необходимость, но не состояние души. Душа парит и душа знает. Это я сказал, Кирилл Братов.

— Подлец и проходимец! Вот ты кто, а не Кирилл Братов. Штоб духу твоего…

— А это, мать, история получится не очень коротка. Ордерок — он как крест на душу. Заявить — пожалуйста, а вот чтоб дух вон — это земным дрязгам не под силу.

Но ни завтра, ни послезавтра Кирилл Алексеевич Братов уходить никуда не собирался, а вместо этого украл у старухи старинную, ручной работы шкатулку и пропил ее. После чего старуха пришла в такую ярость; что стукнула Братова скалкой по голове, на что Братов, схватившись за голову, закричал дурным голосом: «Приложение силы есть смерть свободы! А свобода — она как звук, она везде! И потому, мамаша, не имеешь права!..» Старуха слушала его разинув рот, пораженная, что Братов не упал замертво, а опять кричит свои непонятные завораживающие слова. Потом догадалась, что алкоголиков, видать, ничем не проймешь, и как ни хотела этого поначалу, а решилась пойти в милицию и заявить.

В милиции выслушали о Братове как о давнем знакомце, один даже лейтенант, когда старуха рассказывала, едва утаивал легкую усмешку в уголках губ, но все же обо всем выслушали, все записали и послали разобраться в деле участкового старшину, тоже уже хорошо знакомого Петровне.

— Понимаете ли, Александра Петровна, — говорил по дороге старшина, — и у жены своей, Варвары Алексеевны Братовой, он тащил из дому что попадя, одно пропивал, другое раздавал, сладу с ним никакого, и судили его, и лечили от алкоголя, но единственное, что Варвара Алексеевна смогла сделать — это разойтись с ним раз и навсегда, и уж, конечно, никто не виноват, что дали ему комнату рядом с вами, он хоть и забавный человек, но пьет, ворует, это доподлинно известно, но и за тунеядство его не привлечешь, во-первых, по состоянию здоровья, а во-вторых, и возраст пенсионный…

— Да как же… какой там возраст?

— А вот сохранился так, Александра Петровна, удивительно — а сохранился. Вот как поганый гриб: засохнет — а все стоит.

— Так нам-то што ж — так и терпеть его? Што делать-то?

— Ну, почему… примем меры… не беспокойтесь. Милицию он уважает.

Братов, когда они вошли во двор, сидел на крыльце и пил, как обычно, водку, с воодушевлением рассказывая о чем-то Алешке; Алешка слушал его завороженно.

— Алешка, а ну-ка в дом! — прикрикнула на него Петровна. — Живо мне!

— Ну, бабушка…

— Кому велено? А ну-ка!.. — И она даже чуть подтолкнула его, чтоб и не думал, что будет нынче поблажка.

Алешка нехотя, косясь обиженным глазом, открыл дверь и, шаркая погромче ногами, поплелся в дом.

— Ну так что, здравствуйте будете, Кирилл Алексеевич! — поприветствовал его старшина и легонько козырнул.

— Здравия желаем, товарищ старшина, — с приветливой хитрецой улыбнулся Братов.

— Как на новом месте живется? Все по-старому? Старыми делами занимаетесь, товарищ Братов?

— Жизнь, товарищ старшина, она одна, и в ней очерчен круг. Куда из круга выйдешь?

— Из круга, правильно, выходить некуда и незачем, а обижать старого да малого — это и по-вашему должен быть грех.

— Помочь — называется грешить? Не знал, что такие представления у Александры уважаемой Петровны.

— Воровать-то — помочь?! — даже притопнула ногой Петровна.

— Как воровать? — удивился Братов.

— А вот так, товарищ Братов, поступила от гражданки Симуковой жалоба: пропала в доме кофта, платье, мужской костюм, шкатулка ручной работы. Это как?

— Значит, когда пропало, ко мне и идут с бедой?