В гольцах светает

— Господин писарь пожаловал! Я только за угол, гляжу — идет. Я разом обернулся...

— Да не мели ты. Сказывай толком: далече ли? — прикрикнул брат, бросая шкурки в угол.

— Да нет же. Вовсе рядом.

— Придержи Шмелишку разговорами доле, — распорядился старший.

Прохор живо нырнул в полог и почти лицом к лицу столкнулся с писарем.

— Доброго утра тебе, господин писарь, — с преувеличенным радушием приветствовал Прохор, загораживая широкой спиной вход в палатку.

— Здравия желаем, господа торговые люди, — с достоинством ответил Шмель, норовя обойти купца слева.

— Ан как спалось-можилось господину писарю энтой ночью? — поинтересовался Прохор, передвигаясь влево...

— Слава богу, не обижаюсь, стало быть, — ответил Шмель и стал обходить справа.

— Не померещилось ли что во сне господину писарю? — полюбопытствовал Прохор, снова преграждая путь.

— Почивал, ровно ангел, — ухмыльнулся Шмель, нерешительно перебирая ногами.

— Ишь ты. А мне-то померещился сам господь бог,— складывая руки на груди, сообщил Прохор. — К чему? Ума не приложу.

— Сами Иисус Христос, стало быть, самолично? — удивленно воскликнул Шмель и изобразил на лице такое благоговение, что его было бы грешно заподозрить в умысле.

— У меня ажно сердце зашлось...

— Какое, стало быть, счастье, — подхватил Шмель, отступая от полога. — А об чем говорили тебе ихнее сотворение?

— Он сказывал, что купцы Черных честно хлеб-соль промышляют, — самодовольно продолжал Прохор, приближаясь к писарю. — Еще сказывал...

Шмель ужом скользнул под рукой купца и нырнул в палатку. Прохор опешил, постоял, с досады плюнул вслед писарю и уныло побрел к юртам туземцев.

Шмель появился в палатке бесшумно. Если бы не сноп света, на миг ослепивший хозяина, он бы не заметил его присутствия. Пронырливые глаза писаря очертили полный круг, схватывая все разом, хотя голова и оставалась неподвижной.

— Здравия желаем, господа торговые люди, — с подчеркнутой небрежностью поприветствовал он купца.

— Здорово живем...

Черных полулежа лениво мял беличью шкурку. Шмель, небрежно откинув полы сюртука, сел, скрестив длинные ноги.

— Скуден, стало быть, промысел ноне, господа торговые люди? — сочувственно осведомился Шмель, наблюдая, как жесткая кожица белки приобретает молочно-белый оттенок в руках чернобородого.

Черных, пытливо, из-под бровей посмотрев на хитроватое лицо писаря, заговорил степенно:

— Така уж наша судьбина злыдня. На хлеб-соль промышляем и тем много довольны. Токмо бы с голоду не околеть...

— Указ ихнего императорского величества сполняете честно, — перебил Шмель, нацеливаясь плутоватыми глазами в лицо купца.

— Как перед самим господом богом...

— М-да, — таинственно промычал Шмель, заставив купца насторожиться. Он вытащил из нагрудного кармана сюртука знакомую щербатую ручку, поцарапал пером за ухом, достал пузырек с чернилами и раскрыл папку. В палатке установилась напряженная тишина, как перед решительной схваткой на бранном поле. Затишье нарушил ехидный голос Шмеля.

— Указ ихнего императорского величества сполняете честно, стало быть? А прошлой ночью инородцев обснимали, как липку, господа торговые люди. Так и будет доложено ихнему...

— Зазря напраслину-от возводишь, господин писарь, — невозмутимо заметил купец. — Наперед узнать надо...

Но Шмель не слушал купца. Обмакнув перо в чернильницу, заключил официальным тоном:

— Так и занесем в книгу, господа торговые люди. Прошлой ночью вы добыли у инородцев путем обмена на спирт сто соболишек...

— Зазря напраслину возводишь, господин писарь, — упрямо повторил Черных. — Такого и в глаза видеть не доводилось.

Шмель с усмешкой взглянул в угол, прикрытый брезентом, проворно поднялся с места. Однако купец Черных опередил его. Он вскочил на ноги, решительно заслонил своей могучей фигурой угол палатки.

— Стало быть, сами согласны оставить в книге сто соболишек, — вздохнул Шмель, усаживаясь на шкуры.

— Зачем-от зазря нам промеж собой грызться. Можно обладить все по-божескому, по-христианскому. Мы-от не каки-нибудь разбойники с большой дороги, а люди. Христяне тоже, — с лукавством заговорил Черных.

— Служба, она, стало быть, понятия и обхождения требует, — вставил Шмель, любуясь острием пера.

— И то верно. Не сполни-от службу как следует, самому накладно будет. Ужо мы знаем, господин писарь не единожды радел за нас горемышных. И мы-от премного благодарны остались, и господину писарю ненакладно вышло.

— Мы всегда готовые помочь честному человеку, но службу править надо, — вздохнул Шмель.

— Мы тоже не беспонятливы. Десятого соболишку примите, господин писарь, за свои радения.

— Ни. Никак нельзя, господа торговые люди, — возразил Шмель и прислушался: с улицы доносились гулкие удары. Купец перекрестился. Шмель, благоговейно подняв глаза к потолку, осенил себя крестом: — Пятого.

— Но нашему брату-от на хлеб-соль иметь надо, — возразил Черных, хотя и понимал, что спорить с этим человеком все равно что толочь в ступе воду. — Ужо смилуйтесь, господин писарь, примите осьмого.

— Пятого. Причем монетой. Примать шкурки мне не позволительно службой, а на монетке изображена сама государева личность. Стало быть, грешно брезговать государем. — Шмель не поднимал глаз от раскрытой папки, продолжая что-то быстро царапать пером.

Купец со вздохом развязал мошну.

— Десятым соболишком голове нашему, стало быть, князю Гантимурову поклонитесь. Дюжиной с каждой души — ихнему благородию исправнику да одной чернобурой шубкой — дочери его кровной. От энтова вам не убыток, а милость заслужите, — невозмутимо продолжал Шмель, краешком уха улавливая волшебный звон золота.

Черных больше не возражал, молча протянул писарю увесистый мешочек. Тот с ловкостью жонглера подбросил его на ладони, проворно сунул за пазуху и, выдрав из папки листок бумаги, протянул купцу.

— Пишите на имя ихнего благородия исправника о том, что вами справлен штраф. Писать следует с понятием.

— Ужо знамо-от дело. Скумекаем, — недовольным голосом возразил Черных.

Он вооружился пером и папкой Шмеля, напряженно сопя и брызгая чернилами, царапал расписку на имя исправника. «Нами, купцом второй гильдии Черных и купецким братом, справлен штраф, положенный его благородием... в количестве соболей с хвостами...»

Черных угловатым росчерком вывел свою фамилию, утер рукавом выступивший на лбу пот...

Шмель бегло пробежал текст, с ухмылкой сунул расписку за пазуху.

«А двадцати и четырех соболишек для ихнего благородия многовато, стало быть, будет с них и дюжины», — с удовольствием подумал он, а вслух произнес:

— Итак, господа торговые люди, заготовьте штраф указанный: стало быть, по дюжине соболишек с души, итого двадцать четыре и чернобурую шубку, я представлю шкурки ихнему благородию.

Купец Черных усмехнулся в бороду.

— Рухлядишку мы сготовим и завтрашним днем передадим его милости из полы в полу. Так-от, господин писарь.

Шмель облизнулся: мед-то лишь мазнул по губам! Ему ничего не оставалось, как помянуть в душе недобрым словом сметливого купца.

— А господину голове мы разом-от сготовим, — равнодушно добавил Черных и, пройдя в угол палатки, размашисто сдернул теперь уже бесполезный брезент.

У Шмеля разгорелись глазки при виде искрящегося богатства. Неожиданно в палатку ворвался сноп солнечных лучей, шкурки ожили, вспыхнули золотистыми, серебряными, чарующими взор тонами. Шмель не обратил внимание на вошедшего Прохора. А тот, обдав застывшего писаря неприязненным взглядом, подошел к брату, заслонив собой угол.

— Люди Зеленецкого успели приспособить, почитай, половину поделки у туземцев, — сумрачно шепнул он. — Пытался перебить в цене, накидывал, да туземцы крепко стоят, сказывают, Зеленецкий материю давал, припас давал.

— Разом-от скупи всю остатную поделку до последнего куска, — распорядился Черных-старший.

Прохор быстро вышел из палатки, на ходу успев-таки кольнуть взглядом Шмеля, который ответил ему приветливой ухмылкой и снова уставился в угол. Но когда в палатку снова ворвался сноп лучей, чудная картина уже померкла. Глазам Шмеля представился серый кусок брезента да широкая спина чернобородого. Он разочарованно вздохнул, толкнул ручку и чернильницу в карман, захлопнул папку.