Кровать с золотой ножкой

Переживания Элвиры все заметней отражались на ее облике и поведении. Ее былая, вся насквозь светящаяся кожа покрылась багровыми, точно от пощечины, пятнами. Громадные глаза впивались в человека исступленно и мрачно. Она сделалась малоподвижной, неразговорчивой, покупатели стали избегать ее. Хотя Элвира по инерции продолжала подкручивать патефон, ставить новые пластинки, вокруг нее сгустилось поле такого уныния, такого отчаяния, что ненароком оказавшиеся в магазине молодые люди торопились поскорее слинять, будто их кто-то за дверь выталкивал. Происшедшие с Элвирой перемены более других ощутил Индрикис, а потому теперь и реже с ней общался. «Шальная баба, совершенно несносная», — про себя поругивал он ее. А впрочем, все было куда сложней. В безудержной ее пылкости, безоглядной самоотдаче таился соблазн, и немалый. Как трудно, однако, было все это вынести. Самые прекрасные мгновения она умудрялась испортить своими причитаниями: «Я виновата, я погибла!» Осуждая себя, винила и его. Если не прямо, то косвенно, как соучастника в общих бедах и горе. «Да что я, в самом деле, платок для нее, чтобы слезы утирать? Нашла себе забаву!» — перед собой оправдывался Индрикис.

Уверовав, что все предрешено и все неотвратимо, Элвира отбросила осторожность. Теперь вечерами сама приходила в комнату Индрикиса, нисколько не таясь от Леонтины. Хотя более, чем Леонтины, следовало остерегаться Нании, проявлявшей повышенный интерес к взаимоотношениям Элвиры и Индрикиса. Однажды Нания подкараулила Элвиру, когда та входила в комнату Индрикиса. Как только Элвира вышла, поджидавшая ее в коридоре Нания сказала:

— А я видела, как ты вошла, и решила подождать…

Элвира ей ответила взглядом — мне это безразлично.

— …Зная, что ты там не задержишься, — с ухмылкой продолжала Нания. — Потому что Индрикиса в комнате нет.

Нания на полголовы переросла Элвиру. К магазину душа у нее не лежала, зато она любила копаться в саду, двор прибирать; при случае могла и дров напилить, печные дымоходы почистить. Ее голенастые ноги лоснились от загара, а руки всегда были испачканы. И одевалась как-то чудно. Нании нравилось донашивать выходные платья Леонтины. Работая в саду или подметая перед домом улицу, свое и без того диковатое одеяние она дополняла какой-нибудь кокетливой шляпкой из гардероба Леонтины. Башмаки Нания носила самые простецкие, к тому же каблуки на них всегда бывали сточены.

Подглядывания Нании не слишком удивили Элвиру — обычная детская шалость, и только. Куда больше поражали ее выходки Нании, раскрывавшие в ней взрослевшую женщину. В общем, они были как сестры. Разве она сама еще недавно не сгорала от любопытства — столько вокруг завлекательных тайн! Правда, было в Нании что-то бестактное: так, она повадилась тайком рыться в Элвирином шкафу, примеряя ее бюстгальтеры, подвязки, тонкое белье. Это выводило из себя Элвиру. До тех пор, покуда Нания в своей простоте не обращалась к ней с каким-нибудь наивнейшим вопросом: «Как думаешь, выйдет из меня кормящая мать? Смотрю, что-то груди совсем не растут?» Или: «У меня такой узкий таз, должно быть, я никогда не смогу родить, так и останусь уродкой».

На следующий вечер, после того как Нания её подкараулила в дверях комнаты Индрикиса, Элвира опять направилась туда же. И на этот раз комната оказалась пуста, что не слишком огорчило Элвиру. В последнее время настроение у нее было настолько безотрадное, ничто не могло его поднять или испортить. Странно только, что совсем недавно она отчетливо расслышала в коридоре шаги Индрикиса, — в это время он обычно возвращался из кино. А спуститься вниз, не заскрипев рассохшимися дубовыми ступенями лестницы, было просто невозможно.

Все еще недоумевая, теряясь в догадках, куда запропастился Индрикис, Элвира уловила какие-то необычные звуки, Нания в своей комнате не то невнятно бормотала, не то боролась с одышкой. Пораженная Элвира подошла поближе, и обмерла, и, как утопленник в омут, бултыхнулась с головой в страшные предчувствия — ни вздохнуть, ни выдохнуть, сверху тяжкий прозрачный пласт, мысли заколодило, конечности похолодели. Заранее зная, что она сейчас увидит, возможно, как раз потому, цепляясь за последнюю надежду — а вдруг все померещилось? — Элвира совершила невероятное: без стука, без предупреждения распахнула настежь дверь комнаты Нании. То, что открылось глазам, полетело на нее, как кирпич с карниза. Тонкие лягушачьи, ножки Нании казались совсем бурыми под мягкими, никогда не видавшими солнца ягодицами Индрикиса.

Никто потом толком не помнил, да и не хотел вспоминать, что было дальше. Элвира считала, она опрометью бросилась вон из комнаты, а Нания полагала, что Элвира долго стояла на пороге, обзывая её разными непотребными словами. Во всяком случае она хорошо помнила, как крикнула Элвире что-то вроде: «Пошла сейчас же вон!» Индрикис помнил, как он сказал: «А ну ее к черту!» Но была ли в тот момент Элвира еще в комнате, он поручиться не мог. В одном из разговоров он заметил Нании: «Ты что же, хотела, чтобы я бросился за ней вдогонку?» Нет, и Нании не пришло тогда в голову бежать за Элвирой. Хотя, как станет ясно из дальнейшего, Элвира своим появлением Нании жизнь спасла.

Наутро обнаружилось, что Элвиры нет дома. Вот тут-то все забегали. Леонтина закрыла магазин. Под вечер участковый пристав Калкав отыскал Элвиру в сарае для сетей километрах в двух от города по направлению к Риге. Была середина февраля, но, слава богу, стояла оттепель. Настолько ума у Элвиры хватило, чтобы надеть пальто, фетровые боты, прикрыться вязаным платком. Она была при сознании, все слышала, видела, только на вопросы не отвечала и самостоятельно шагу не могла ступить. Элвиру колотила такая дрожь, будто ее на сите подбрасывали. Ночью температура подскочила до сорока. Диагноз местного врача был краток и ясен: двухстороннее воспаление легких.

После ухода врача у Леонтины с Индрикисом произошел следующий разговор:.

Леонтина. Это ужасно, хуже быть не может.

Индрикис. Что? Не понимаю, о чем ты говоришь?

Леонтина. О позоре! Подумай, какие толки опять пойдут. Родственницу из дома выгнали… двоюродную сестру.

Индрикис. Никто ее не выгонял.

Леонтина. Я ничего не знаю и знать не желаю, но если обнаружится, что ты виноват… Берегись!

Индрикис. Чего ради мне беречься.

Леонтина. Если выяснится, что Элвира в положении, ты женишься на ней или я лишу тебя наследства!

Индрикис. Смех берет, право…

Леонтина. Смеяться погоди. Подумай лучше, как разговоры пресечь. Пожалуй, все надо свалить на болезнь. В горячке, мол, из дома сбежала…

Временами Элвире становилось лучше, температура спадала, лихорадочный блеск в глазах притухал, затем все начиналось сначала. Элвира потами исходила и таяла, как свечка; живым огнем пылали ее щеки, истончившаяся кожа лба. Плечи так обузились, что ленточкам рубашки не за что было держаться. Проступили кости на груди, на лице, на ладонях. Дыхание вырывалось с присвистом и хрипом. Но Элвира, казалось, ничего не замечала. Давно ее не видели в таком хорошем настроении. Она говорила: «Готовьте одежду, мне уже лучше, скоро примусь за работу».

Ухаживать за Элвирой Антония прислала Марту. Ту самую Марту, что родилась в войну у беженки и в первый же день своей жизни осталась сиротой. С годами Марта превратилась в крепкую дородную девицу; походка у нее была широкая, при ходьбе энергично махала руками; носила вязаные кофты и шнурованные башмаки. Без малейших усилий поднимала она Элвиру. И вообще Марта имела склонность опекать больных, только душа оказалась мягковатой — всякий раз при виде живых мощей Элвиры у Марты на глазах слезы наворачивались, отчего она себя чувствовала виноватой как перед Элвирой, так и Леонтиной.

А Леонтина ничего не жалела для излечения Элвиры. Сама ходила в аптеку, пространно и долго объяснялась с провизором и ожидавшими лекарств клиентами.

На четвертую неделю болезни Леонтина явилась на хутор «Вэягалы». Надо было сообща решить, что делать дальше. Затянувшееся лежание Элвиры в Особняке становилось в тягость. Могла пострадать коммерция. Пока, слава богу, покупатели не шарахались, но в магазине как-никак продавались продукты. А Леонтина из комнаты Элвиры отправлялась прямо к прилавку. Не лучше ли ее отправить в уездную больницу? Конечно, это будет стоить больших денег, да нельзя же всегда лишь о деньгах думать.