Расстрелянный ветер

За поворотом, там, где скалы нависли над водой, бросая холодную тень до середины реки. Васька увидел плоты. Они деревянной громадой будто вросли в берег, тень от скал закрывала их, грани бревен стерлись, и плоты походили на ровную площадку земли. Чем ближе подходил к плотам Васька, тем больше они походили на пристань. Плотовщики маячили впереди маленькими черными фигурками, вился дымок на среднем плоту, у палатки варилась еда.

Васька почувствовал голод и прибавил шагу. Неприятно тяжелела голова, и все мельтешилось, будто он отделился от земли и летит или качается.

«Какое похмелье с квасу?! — недовольно махнул он рукой. — Сейчас бы самогону ковш!» — и увидел спину сидящего Жвакина.

— Ждешь, старик?

— Плыть пора, — хрипло ответил тот, не оборачиваясь.

Тоня, подоткнув платье, мешала ложкой в котле, а Коля, сидя на корточках, подсыпал соль. Тут же, держа на груди миску с крупой и салом, стояла Майра.

Саминдалов ходил по плотам, дергал якорную цепь, проверяя гребь, и, зачем-то подпрыгнув несколько раз, ударял ногами и тяжестью тела в скрепленные проволокой разъехавшиеся лесовины.

— Рулевое бревно треснуло! — доложил он Ваське, сдирая сосновую смолу с ладоней.

— Надо сменить!

Все готовились в путь, только Жвакин, сгорбившись, сидел одиноко, ожидал, придерживая забинтованную руку и покачиваясь из стороны в сторону, будто баюкал надоевшего ребенка.

Когда каша стала готова, все уселись вокруг котла. Тоня и Майра раскладывали кашу по чашкам.

Васька ел обжигаясь — был голоден.

Жвакин ел медленно, остуживая, вытягивая губы, и бородка его будто жевала кашу.

— Ну, что же, поплывем, парень? — спросил он.

— А куда торопиться. Вода-то берега затопила.

— Это что же, еще ждать? Затопила! Вот и ладно, легче плыть.

Васька объяснил:

— Подождем часа три. Спадет вода, схлынет… Берега над нами, камни, не наскочить бы… потом собирай по бревнышку!..

Жвакин не сдавался:

— В самый раз и плыть, по фарватеру!

Не мог ему сказать Васька, что нужно подождать Григорьева, у которого решается большое серьезное дело — на всю жизнь.

Жвакин ненавидяще поглядывал на спокойного хвастливого парня, ставшего головным, и был уверен, что тот не доведет плоты к месту — разобьет, если вовремя ему не посоветовать.

— Вот что, сынок… Совет тебе дам. Ты молодой еще, а я за свою жизнь полтайги провел по рекам… По дождевой воде, по разливу самый раз идти, в аккурат на месте будем!

— Своя голова на плечах. Знаю.

— Ну, коли своя…

— Подождем, Григорьев сейчас должен вернуться.

Васька подумал: «Уйдет ли с ним Авдотья?» — и услышал крик Жвакина:

— Нету Гераськи! Ирод! Я ведь пострадал, боль у меня… Плыть надо! Пошли кого за ним.

«Ничего с тобой не будет! Заживет боль, не краля какая». Васька отложил чашку, утерся рукавом и встал:

— Ну с того бы и начал… А за плоты я отвечаю. И разбивать их никому не позволю. Сколько надо, столько и прождем. Понял? Ясно!

«Да, Герасима долго нету. Все уговаривает ее. Вот баба, ночью вся его была, а утром — жизни испугалась. Раздумала, наверно! Я бы ее окрутил… И душой и телом! Пойти помочь, что ли!»

Жвакин застонал и снова уселся в сторонке на то бревно, на котором баюкал свою руку.

— Крепите плоты! — скомандовал Васька, тряхнув рыжими кудрями. — Пойду за Григорьевым. Что он там прохлаждается? — и спрыгнул на берег.

Поднялся по камням, пошел по твердой, высохшей глине, посвистывая.

«И эту, что ли, умыкнуть? — подумал он об Авдотье. — Тяжела, не донести! Нет, не пойдет она на уговоры! Вдвоем — уговорим!»

Васька рассмеялся.

Не знал он о том, что случилось в его отсутствие; только обойдя скалы, увидел пламя и бестолково шумящую толпу мужиков и баб вокруг бани.

В сердце толкнулась тревога, и он побежал, задыхаясь и перепрыгивая через камни.

…А произошло вот что.

Григорий вошел в низкую баню, врытую в землю, осмотрелся и сразу вдохнул в себя горячий воздух, пахнувший паром и горелой березой. Баня как баня, какие можно встретить в любой деревне, — с прокопченными черными бревнами, с соломой, устланной на полу, и котлом, вделанным в камни, с полкой-лежанкой, на которой стояли два круглых таза, а на стене — сухие березовые веники.

Только разница в том, что здесь на полке было большое отверстие, закрытое фанерой, чтоб в случае надобности подпустить свежего воздуха, да дыра в углу для стока воды.

Вокруг бани огороды, заросшие у плетней крапивой и лопухом, дикой коноплей и репейником.

— Сымай одежду-то. Помою тебя… — приказала Авдотья и брызнула из ушата холодной воды на раскаленные камни. Камни зашипели, выстрелили облаком пара к потолку и скрыли голого Григорьева.

Разделась и Авдотья. Ей предстояло тереть Григорьеву спину, подавать воды и попарить его веником. Оставаться в одежде в горячих четырех стенах было невозможно, и сна скинула ее, оставив кофту и юбки в предбаннике, под заборчиком. Дверь она закрыла наглухо.

Они мылись вдвоем, не стыдясь друг друга, как муж и жена, позабыв обо всем на свете.

Григорьев несколько раз порывался спросить у нее: «Ну, что, надумала уйти со мной? Видишь, как нам с тобой хорошо», — но стеснялся, решив, что неудобно разговаривать об этом с голым человеком. Авдотья же молчала, и все лила холодную воду на раскаленные камни.

В это время вернулся из тайги Савелий. Вернулся с охоты пустой, порасстреляв все патроны, голодный и злой. Больше всего его тревожило не то, что он пришел без добычи, а молва, которая разнесется по дворам, что, мол, Савелий опять натощак и без убитой вороны. Над ним подсмеивались мужики, которые меж собой давно решили, что «Савелий на медведя негож».

Дома он не застал Авдотью, во дворе ее не было, в огороде не видно.

Соседи, пересмеиваясь меж собой, указали ему на баню, над которой колыхалось марево от пара, и шепнули между прочим, что «у Авдотьи добыча оказалась куда богаче, вот и потрошит ее в бане на радостях».

Савелий и за ним любопытные побежали по огородам к бане, и вскоре его ругательства всполошили весь хутор. Тощий и бледный охотничек Савелий не знал, что делать. Он взмахивал руками, смотрел в щели, и каждый раз, отпрянув, плаксиво кривил губы. При этом рябоватые щеки его жалко дрожали.

— Мужики, да что же это такое? Среди бела дня… Авдотья-то, Авдотьюшка с блудом схлестнулась!

Его подзадоривали возмущенные, веселые выкрики:

— Знамо бесстыжество! От мужа в бане хорониться.

— Поди, с другим-то ей слаще, чем с тобой!

— Эх, Савелий, Савелий…

Кто-то крикнул хрипло и хмуро:

— Поджигай баню! Чего смотришь! Блуд огню предай!

Савелий заплакал беззвучно от стыда и позора, от слабости, что вот решиться на такое у него не хватает сил.

— Без одежки — не уйдут!

— А ну, кто там, выходи!

Бабы посмеивались и прятались за спины мужиков.

Кто-то подтолкнул Савелия вперед — он схватил одежду Авдотьи и, бросив себе под ноги, стал ожесточенно топтать ее сапогами.

— Побереги юбки-то! Новые!

— Да что же это у них… ни стыда, ни совести.

— И не выходят. Молчат!

— А вот мы сейчас подпалим…

Савелий бегал, дергал каждого за рукав, спрашивал:

— Спичечек, спичечек, любезные, принесите-ка!

Подожгли баню. Она начала гореть с крыши. Огонь разгорался плохо: бревна настила намокли от пара. Но вот затрещала перекладина, стреляя, и вспыхнуло пламя, разом охватывая стены.

Вдруг дверь откинулась, отброшенная сильным ударом, и навстречу толпе вышел Григорьев, одетый. Вышел и встал перед всеми, упрямо прижав подбородок к груди. Губы сжаты и бледны. Глаза, открытые и злые, осмотрели — прощупали всех. Толпа подалась назад, увидев в руках у чужого громадного человека топор.

Расступились. Бабы ахнули.

— Размозжу, кто тронет! — крикнул Григорьев, и в это время вышла Авдотья. Раздался чей-то смех и приглушенно умолк. Бабы зашептались, ругая Авдотью бесстыдницей и срамной. Мужики замолчали, осматривая ее тело. Савелий отшатнулся, закрыв лицо одеждой Авдотьи.