Те, кого мы любим - живут

Я смутился. Легонько отстранил Каталину. В душе я был несказанно рад этой встрече, но меня сковало ка­кое-то чувство неловкости, что Каталина чуть ли не пла­чет от радости у меня на груди.

— Простите,—почти резко сказала она, заметив мое смущение, и тотчас ушла в вагон.

II

Как часто мы сами причиняем себе боль! Сидит в нас полный самим собою болван и не позволяет быть непосредственным, нормальным человеком: выдумывает какие-то свои обывательские, мещанские законы морали и подчиняет им всего тебя с ног до головы.

— Не в моих правилах вмешиваться в чужие дела, и я не собираюсь делать выводов, — заметил Березин, когда мы, провожаемые вопросительными взглядами притихших радисток, отошли от вагона. — Но, судя по всему, ты неправ.

Первая глупость влечет за собой вторую: я нагрубил Березину.

— Ты поостынь. Имей смелость признать, что не­прав, — повторил он. — Говорят, только дурак может обидеть человека. Но насколько чаще это делают ум­ники!

— Намекаешь?!

— Нет, просто хочу сказать: мало считать себя ум­ным, надо еще и быть им.

— Чего тебе и желаю, — вспылил я, хотя и знал, что грубость — не лучший довод.

В памяти встали Пуховичи. Озабоченный капитан Кораблев, восемнадцатилетняя синеглазая Каталина. Я вспомнил все: и смерть, и седую прядь в волосах, и мутную, хмурую Березину, и штыковую атаку, и немцев, бредущих по колено в воде, и опять Каталину... Вел се­бя, как последний отпетый идиот. А в полдень эшелона уже не было на полустанке. Я только и успел сказать Березину:

— Николай, все может быть. Мне предстоит некото­рое время еще провести в окопах. Передай Каталине, что вышло все как-то глупо. Я искренне прошу у нее прощения.

Березин растрогался, глаза потеплели. Сказал, что все уладит, он знает; Каталина — славная девушка, с ней он вместе учился в школе особой службы.

— Но она, как и я, неудачник, оставила школу. Не­делю назад попала к радистам, — добавил он.

«Неудачник», — усмехнулся я. Ему без малого девятнадцать. Голубоглазый, с еще ни разу не бритым, прозрачным и свежим, как у девушки, лицом юноша. Что успел он испытать за свои годы, чтобы стать неудач­ником? Ничего... И в то же время слишком много: два месяца он в разведке! В Березине живут и спорят между собой мальчишка и муж. Первого он прячет в себе, вто­рого подчеркнуто выставляет напоказ. От этого нередко он кажется смешным и давно бы стал мишенью злых острот разведчиков, если бы не его непосредственность. Лишенный всякой хитрости, он был чист, как родник.

— Я очень жду тебя, Метелин! — крикнул он уже из вагона.

Во всем мире я остался один. Звеня, убегали вдаль рельсы.

III

Лето 1942 года не принесло радости. Из рук в руки переходил Ростов. Пол-России стояло на колесах. На восток, к неведомому берегу, по-прежнему тащился нескончаемый обоз беженцев, шли составы с военным имуществом, оборудованием эвакуированных заводов. Увезти все было немыслимо. Много народного добра было потеряно, часть уничтожена, часть брошена; и на востоке тоже люди не успели обосноваться так, чтобы снабжать многомиллионную армию и кормить, хотя бы впроголодь, детей, стариков и женщин. Все было на уха­бистой, разбитой снарядами и размытой ливнями доро­ге между двух берегов — Востоком и Западом. А немец рвался вперед. Он, казалось, только сейчас по-настоящему развернулся. Сильный, выносливый и обнаглевший. Сжигать и разрушать свои заводы ему не привелось, не нуждался он и в хлебе. Европа, от Пиренеев до Карпат, от студеного Северного моря до знойных долин желтого Нила, подчиненная железной воле завоевателя, попирае­мая кованым сапогом, работала на него. Россия, обож­женная пламенем войны, была одна. Мы, солдаты, со­провождаемые детским плачем, шли на восток. Шли, чтобы вернуться. Лето 1942 года не принесло радости, и все-таки оно было светлее, чем лето 1941. После Москвы, вернее, после событий, развернувшихся в декабре под Москвой, не страшна была дорога даже длиною в год, до самого холодного Чукотского моря. Немец обнаглел, окрепли его мускулы, тверже и отточеннее стали волчьи зубы, но битому ему быть! Знали это в Ставке верхов­ного командования, в штабе фронта и армии, знали в дивизии, в моем взводе, в отделении сержанта Русанова, в этом был убежден каждый солдат. И это было главное, остальное не шло в счет. Сосало под ложечкой от скудного пайка, от недосыпания, но это уже было не так важно. На сердце не давил камень безысходного уныния, разгладились скорбные морщины на исхудав­ших и опаленных колючим ветром лицах. Те, кто уце­лел, сегодня уже не думали о смерти: жизнь только на­чиналась, прекрасная, светлая. За спиной не стояла страшная тень неудач первых дней войны: мы отступали, но шли навстречу победе. Люди чаще стали вспоминать, что они — люди, готовые отстаивать жизнь даже ценой своей жизни.

Все эти дни, мотаясь по передовой и знакомя прибыв­ших новичков с обстановкой, в мыслях я был далеко отсюда, завидовал однополчанам. Они мирно спали, над ними не висела обнаженно война; не мог дождаться, когда, наконец, перестану дышать горьким от пороха и дыма воздухом.

Судьбе угодно было щадить меня: вскоре и я был на колесах, сидел, забившись в угол вагона, и думал, думал только о себе, у меня неожиданно много появилось для этого времени. Я и не представлял, что так устал. Устал сердцем. Устала голова. Каждый мускул во мне гудел от усталости, требовал отдыху. Вагон набит людьми, как бочка сельдями. Одни курят, другие, как и я, пребывают между сном и действительностью, третьи режутся в кар­ты. И странно, мне нет никакого дела до этих озабочен­ных и беззаботных людей: я весь отдан самому себе. Я был переполнен войною. Первые сутки перед глазами вспыхивали взрывы, я лазил по узким, грязным окопам, на вторые сутки от кого-то убегал, прятался от живой смерти, меня уводила куда-то Каталина, а на третьи я был совершенно бодр и жил мыслями о тыле. В часть приехал свободным от тяжелого груза кошмаров и уста­лости, будто с курорта возвратился.

— Метелин! Как хорошо, что ты уже здесь! — встре­тил меня Березин обрадованно и искренне и тут же принялся выкладывать, в какой рай они попали. Девча­та. Молоко. Лягушки квакают на реке, соловьи залива­ются в рощах, война осталась где-то за тридевять земель.

Что у них все отлично устроено, я с первого шага убе­дился сам. Взводы Березина и мой разместились в па­латках в старом яблоневом саду, на околице деревни. Тут же была и наша с Березиным палатка. Одним кон­цом она прикреплена к раскидистому стволу яблони, прямо над головой — налитые солнцем румяные плоды, Поистине сельская идиллия: в стороне, на лужайке, пас­лась стайка пятнистых, как карта-десятиверстка, телят, около солдатских палаток расхаживали куры, среди них величественно вышагивал красивый, нарядный, как пав­лин, кочет. Вчера я еще думал, что навек рожден солда­том. Но, оказывается, есть и иная жизнь...

Меня окружили разведчики. Они наперебой выкла­дывают все, что накопилось у них за эти дни; весело смеются, острят. Все начищенные, выбритые, помоло­девшие.

 — Лейтенант, вас приглашает хозяин, — вдруг слы­шу у себя за спиной и оглядываюсь. Передо мной адъ­ютант полковника Войтова. — Вы не торопитесь явиться к начальству! — кольнул он.

Адъютант был точен в исполнении своих служебных обязанностей, сух, черств и высокомерен; на редкость тонко подражал во всем своему командиру и еще тонь­ше передавал его настроение. И уж если начальник вас не жалует, то его адъютант не любит вас в десять раз больше.

— Да, да. Не торопитесь докладывать, лейтенант! — повторил он в ответ на мой недоуменный взгляд."

— Дайте с дороги привести себя в порядок...

Но адъютант, не дослушав меня, ушел. Я слишком хорошо знал полковника Войтова, чтобы остаться равно­душным к словам его адъютанта. Значит, меня уже ждут, был обо мне разговор. Войтов человек незаурядной воли, твердого и жесткого сердца. Командуя крупной воинской частью, он до самых мелких подробностей знал минусы и плюсы всех своих подразделений и чуть ли не каждого командира в отдельности. Артиллеристов и разведчиков недолюбливал, считал их баловнями судь­бы: по его твердому убеждению, должно было быть ина­че — они всего лишь придаток пехоты. Войтова боялись, стоило услышать: «Идет сам», как все моментально под­тягивались, на полуслове обрывались шутки, умолкал смех.