Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Когда очередь дошла до меня, капитан Кирибеев как ни в чем не бывало посмотрел мне в лицо, назвал себя и, как будто видя меня впервые, протянул руку. Я подал ему свою. Он крепко сжал ее. Наши глаза встретились. Его зрачки чуть–чуть расширились, и, как мне показалось, в них блеснула усмешка. Губы шевельнулись, словно он хотел что–то сказать, но раздумал.

Он заговорил с механиком — рослым, сутулым человеком с покатыми плечами, седой головой и на диво черными, похожими на маслины глазами. Кирибеев подробно расспросил его о машине, затем присел к столу, вытащил из кармана знакомый мне непромокаемый кисет и коротенькую трубочку.

— Так, — сказал он, — прошу быть в полной готовности. — Он посмотрел на часы и объявил: — В полночь выходим в море.

Механик первым взял свою фуражку. За ним последовали остальные. Набивая трубку, капитан Кирибеев спросил, не глядя на меня:

— Значит, Вериго—Катковский не приехал?

Я объяснил, что случилось с профессором.

— Жаль! Очень жаль! — сказал Кирибеев. — Как же он нужен здесь теперь!.. Большое дело мы задумали… Жаль!.. А вы вместо него?.. Кстати, профессор…

— Я не профессор, — сказал я.

— Э, не все ли равно… Будете когда–нибудь.

Я ждал, что он скажет дальше, но капитан словно забыл обо мне.

Я с удивлением смотрел на него. Сейчас передо мной был совсем другой человек: чисто, до глянца выбритый, бодрый, свежий, стройный и красивый настоящей мужской красотой. На его лице не было и следа усталости. Темно–синий форменный костюм с двумя рядами блестящих пуговиц и с золотыми шевронами на рукавах сидел на нем превосходно.

Выколотив трубку, он встал из–за стола и сказал:

— Ваша каюта рядом с гарпунером. Располагайтесь, отдыхайте!

И вышел на палубу.

3

Капитан Кирибеев объявил аврал. Он любил не только порядок, но и блеск на корабле, а «Тайфун» за время хозяйничания штурмана Небылицына был сильно запущен.

Всюду — на палубе, у гарпунной пушки, у лебедок под переходным мостиком — действовали китобои. На всех были высокие промысловые сапоги, похожие на ботфорты. Лица у китобоев коричневые, словно выдубленные; весной на Камчатке солнце так светит, что люди быстро загорают, как индейцы.

В аврале участвовали все, Кирибеев вытащил из каюты и старшего механика Порядина, смуглого седого великана, и направил его в машину. Заметив Небылицына, капитан остановил его грозным басом:

— А вы, штурман? Вас аврал не касается?

Я не слышал, что сказал Небылицын капитану, очевидно, не очень приятное, потому что в ответ загремел гневный голос Кирибеева:

— Штурман Небылицын! Когда вы будете капитаном, а я вашим помощником, тогда будете учить меня… Идите! Займитесь навигационными приборами, да не копайтесь!.. После аврала прикажите дать пар в баню — всем на корабле помыться! С восьми часов объявить морские вахты! В полночь сниматься с якоря!..

Только мне не нашлось дела. Я стоял на мостике и наблюдал, как преображается «Тайфун».

Кирибеев переходил от матроса к матросу. У одного брал щетку и показывал, как ловчее действовать ею; другого учил драить медяшку до зеркального блеска; третьему объяснял, как ухаживать за механизмами лебедки; боцману внушал, что новичков надо натаскивать на стоянке — в море будет некогда. Чувствовалось, что он соскучился но корабельному труду, по морской жизни. Фланелевая рубаха на нем была расстегнута, обнажилась широкая грудь, и чайка на груди ожила, волны под ней словно кипели.

Поднявшись на мостик, Кирибеев сказал мне:

— Ну вот. Утром доставим вас на «Аян».

У меня непроизвольно вырвалось:

— А с вами нельзя мне поплавать?

Две недели я стремился попасть на «Аян», ждал встречи с ним за каждой волной; я никогда не видел его, но ясно представлял себе масштабы этого океанского плавучего завода. А вот сейчас мне вдруг захотелось остаться на маленьком «Тайфуне». И Кирибеев, очевидно, это оценил.

— Добрό, — сказал он, помолчав. — Советую отдохнуть. В полночь снимаемся с якоря.

Я поблагодарил его, но остался на мостике, наблюдая, как солнце тяжело и медленно погружалось в море, а в домиках Петропавловска, на склонах Никольской и Петровской сопок, вспыхивали огоньки.

Я еще не мог привыкнуть к разнице во времени. Здесь было восемь часов вечера, а в Москве только час дня. Как же ложиться спать в час дня?.. Ведь в Москве я ложился не раньше чем в час ночи. Нелегко приспособиться к новому образу жизни. Но нужно приспосабливаться: на море — не на суше, да еще на таком далеком море…

Хорошо, что я попал на «Тайфун», профессор похвалил бы меня за такое начало. Однако с чего мне начать свою деятельность на китобойце?

Перед отъездом из Москвы профессор Вериго—Катковский, несмотря на запрещение врачей заниматься делами, целый час наставлял менял. Милый профессор!

Как же ему хотелось, чтобы я был достойным учеником его!

Он напутствовал меня со щедростью заботливой матери, старающейся сунуть в до отказа набитый дорожный мешок лишний кусок пирога. Он приводил в пример научные подвиги Ломоносова, Менделеева, адмирала Макарова… Он исходил, разумеется, из лучших намерений.

Но что он мог сделать в течение одной беседы? Разве мог он наделить меня опытом в том сложном деле, которому я посвятил себя?.. Опыт… На «текущем счету» моей жизни много ошибок и разочарований и еще совсем мало опыта. Я не раз слышал от старших, что опыт — не книжная мудрость, его не вычитаешь из книг, он добывается, как жемчуг, как алмазы, в труде, в поту!

Рассказывая мне о жизни моря, профессор увлекся, по скоро вспомнил, что я не студент, а он не в аудитории, и перешел к практическим советам. Это было как раз то, что я больше всего хотел услышать от него.

Особое внимание профессор просил меня уделить изучению проблем питания и миграции (передвижения) китовых стад. Он считал, что питание китов и их миграция взаимосвязаны. К сожалению, в науке о жизни моря единой точки зрения на питание китов не существует. Одни ученые считают, что усатые киты питаются только зоопланктоном, то есть рачком–эувфазией, а попадающаяся в их желудках рыба заглатывается случайно, в тот момент, когда кит, зачерпывая рачков, раскрывает свою огромную, как шестивесельный ял, пасть. Этой точки зрения придерживается и профессор. По мнению же его оппонентов, усатые киты питаются не только эувфазидами, но и рыбой — мойвой, навагой, песчанкой и сельдью. Профессор хотел иметь как можно больше фактов.

— Следите за морем, каждый свободный час берите пробы планктона. Исследуйте желудки китов. Не упускайте ни одного благоприятного случая — наблюдайте, исследуйте, дерзайте, и вы в конце концов победите!

Я внимательно слушал его. Я понимал, что вопрос о питании и миграции китовых стад действительно имел огромное значение. Хорошо изучить этот вопрос — значит установить закономерности в передвижении китовых стад. А если бы нам удалось выяснить эти закономерности, то китобоям нетрудно было бы правильно организовать промысел:

У профессора была еще одна заветная мечта: установить возраст китов. Решив эту проблему, можно было бы определить, какое нужно время для восполнения мирового стада китов, которое за последние два столетия заметно поредело.

В решении этой проблемы тоже много путаницы. Одни ученые считают, что киты живут лет двадцать — тридцать, другие авторитетно, но совершенно бездоказательно говорят, что киты достигают сто– и даже четырехсотлетнего возраста. Исследованию этого вопроса много энергии отдали Эндрюс, Кюкенталь, Мекинтош, Лаури и Уиллер. Они пытались определить возраст китов по желтым телам яичников китовых самок, но не приблизились к разгадке тайны ни на миллиметр: желтые тела показывают количество рождений — и только.

Как правильно подойти к этому вопросу? Вериго—Катковский пытался разными путями установить, когда прекращается рост китов, но успеха не имел. Если бы это ему удалось, то, следуя указаниям Аристотеля и Бюффона, можно было бы определить, хотя и не совсем точно, и возраст китов. Аристотель считал, что чем дольше животный организм растет, тем продолжительнее его жизнь. Бюффон, опираясь на мнение Аристотеля, вывел формулу, согласно которой продолжительность жизни животного в пять — семь раз превышает период его роста.