Близкие люди

— Не беспокойтесь, я не голоден.

— Да уж! Кто тебя кормил? В буфете небось перехватил? Вот счас картошка поджарится… Ну, а ты как поживаешь?

— Хорошо.

— Там жа, у Горловке?

— Да нет, в Перми я.

— Тю, я все забываю. Ты ж в прошлый раз говорил, что переехал. Жалеешь — нет?

— А чего, теть Марусь, жалеть? Люди — везде люди. Квартира у меня хорошая, работа нравится. Природа у нас, честно говоря, даже лучше, чем здесь, на Курщине. Не говоря уже о Донбассе. Доволен, в общем…

— Да то-то и главное. Только все же далеко тебя занесло.

— Ну, ваша-то Соня еще дальше — в Томске.

— И то верно. Полкласса их по путевкам уехало. Тоже в отпуск сулится. Можа, к Новому году отпустят… Ну, а яблоки у вас растут?

— Считайте, что у нас не растут. Но привозные до весны продают.

— То-то? А картошка родится?

— Еще какая!

— А то я хотела Соне картошки насушить да выслать. Родится, говоришь. Тогда не буду посылать… Ты у деверя, у Федора Кириллыча, остановишься?

— Наверно.

— А лучше у Дуни. У нее вторая половина хаты пустует, за двести рублей ее выкупила.

Это известие было новым для меня. Во второй половине хаты после раздела жили Дунин неродной сын Петр с женой, а как разошлись они, жена к матери перебралась, а Петр примаком в Болотное ушел. И жили тут долгое время разные квартиранты. Знал я и раньше, что терпеть их Дуня не могла, страшно ругалась с ними, стараясь выжить их. Иногда это ей удавалось, но вскоре поселялись новые квартиранты, и все начиналось сызнова.

И вот теперь, значит, Дуня выкупила полхаты.

— И никто в ней не живет? — не верил я.

— Никто.

Да, пожалуй, тогда лучше остановиться у Дуни: ни я никому мешать не стану, ни мне.

Впрочем, на месте будет видней, где жить. Знаю, что без крыши над головой не останусь.

4

Вчера тетка Маруська сказала: «На завтра радиво хорошую погоду обещало — сама слышала». Правду сказала.

Да и конец сентября в нашем крае — еще не время тоскливой осени. Хоть и нет уже привычной теплыни, но солнце, бывает, так припечет, что хоть в одной рубашке ходи.

Дорога моя — по-над Круглым лесом. Тропинка утоптана, отполирована подошвами до блеска. По краям расселись жирные подорожники. Встречались еще цветущие поповник и сорная трава хлопушка. Холодно посматривал из кустов ядовитый вороний глаз.

Сейчас в лесу — самая золотая пора. Еще, правда, зелен и крепок лист на дубах, но клены уже пожелтели, шоколадно отливают листья груш-дикарок, пламенем вспыхнул и вот-вот начнет осыпаться осинник. Только орешник поспешил сбросить свою шершавую листву, и торчат теперь его голые ветки, будто отживший свой век сушняк.

Я свернул с тропинки на выбритую косой поляну, поставил здесь чемодан и вошел в кустарник. По листьям бересклета и шиповника сонно ползли красными капельками бесчисленные божьи коровки. Опавшие листья свежо шуршали под ногами, ступать было мягко, как по ковру. Желтое царство окружало меня, тихо лепетали молодые осины над головой, и казалось, что мир и покой никогда не покидали эти края, что не обезображивали лицо этой земли черные когти войн и нашествий.

Лес ровно шумел. Я словно раздвигал этот шум и заодно с ветками тихо погружался в него. Было легко дышать и думать, хотелось идти и идти с поднятой головой, без устали любуясь медленным золотым листопадом.

Но я спохватился: так можно и до вечера не попасть в деревню. Пора дальше двигаться.

Снял плащ — становилось все теплее, повесил его на плечо и зашагал по глубоко вдавленной тропинке. По ней, наверно, когда-то ходили и деды мои, и отец с матерью — все давно уж покойные. Бежит тропинка передо мной, словно ниточка, по которой я из любой точки планеты найду путь в маленькую родную Хорошаевку.

Кончился лес, тропинка спустила меня вниз, а через полтораста шагов подняла на крутой бугор, на вершине которого, по обыкновению, останавливаются отдохнуть запыхавшиеся от подъема пешеходы.

Дальше дорога — через неширокое поле, засеянное коноплей. Я удивился: конец сентября, а конопля еще на корню, только один небольшой квадратик — гектара полтора — был выкошен (сейчас коноплю догадались косить), и над ним висел черный вороний грай. «Что-то запоздали мои землячки с уборкой, — невесело подумал я. — А после грачиного нашествия тут молотить нечего будет».

Спустя несколько минут я вижу еще большие плантации конопли — по обе стороны Хорошаевки. Правда, здесь конопля скошена, повязана и поставлена в порядки, похожие на наступающую широким фронтом армию. Над деревней стоит сплошной перекатывающийся грачиный ор. Все небо в черных пятнах грачей, кажется, что они даже застят солнце и из-за них на землю падает меньше света.

Я вскоре выскажу свою боль за гибнущее добро троюродному дяде Федору Кирилловичу, он разделит ее: «Конечно, безобразие. Дак и летося тоже так было. Пропадут конопи, кострика одна будет — бабам яишню жарить. Дожди вот пойдут — погниет… Счас все на свеклу брошено…»

Как и всякий городской человек, начитавшийся проблемных статей и фельетонов о равнодушных бесхозяйственных председателях колхозов, я возмущусь и даже дам себе слово написать об увиденном куда надо. И может, по наивности своей написал бы, не встреться через несколько дней с колхозным механиком Славкой Калужских. Он разубедил меня одним неоспоримым доводом:

— Да конопля у нас на втором плане, на первом — свекла. Туда направлены все люди, вся техника. Суди сам, почему. Закупочная цена центнера свеклы — три рубля, сорок копеек. За сверхплановую сдачу пятьдесят процентов надбавки, по пять рублей десять копеек, значит. Кроме того, ботва на силос идет, нам отпускают по льготной цене сахар, патоку… А от конопли — никакой выгоды колхозу. Ее и сеют-то немногие теперь, в нашей области, знаю, всего четыре-пять районов. Закупочная цена на нее упала — видимо, не очень ценится волокно, да и зерно… Опять же трудоемка конопля, механизации мало…

Я в принципе соглашусь со Славкой, одноклассником бывшим, но не пойму одного:

— Зачем же тогда столько сеять конопли?

Славка разводит руками: просчитались…

Я буду разговаривать со Славкой, облизывая губы и глотая сладкие слюнки, потому что, как только я где увижу коноплю или кто вспомнит о ней, в моей памяти невольно всплывает небезоблачное послевоенное детство. Старшая сестра Даша иногда приносила с работы в кармане конопляных семян, я помогал просеивать их и толочь в ступе. Затем варили картошку и заправляли ее ароматной конопляной кашицей. Такой дух витал по хате, щекоча ноздри и нагоняя аппетит, что, когда Даша ставила на стол дымящийся чугунок, мы набрасывались на него, и, не щадя животов, съедали картошку до последней крошечки. Чугунок и мыть не надо было…

— Видимо, шефов слабо используете, — после небольшой паузы скажу я. На что Славка в ответ только горько усмехнется:

— Шефы… Нашел помощников. Вон нынешним летом прислали нам четырех девчонок с кондитерской фабрики — на механизаторов вроде их подготовили. Приехали, встречает их председатель Бирюков. «Что, девочки, умеем делать? — спрашивает. — Водить трактора можем?» — «Ездили, — отвечают, — метров по сто… по асфальту». — «А в пять утра можете вставать? И до десяти вечера?» Молчат. Отправил их Бирюков обратно. А ты говоришь — шефы…

Занесла, однако, в сторону эта конопля. Вот уж Хорошаевка передо мной. Сейчас только пересеку Барский луг, взойду на крутой берег — и деревня. Здравствуй, родина! Вот и я…