Васина Поляна

И даже в жару, когда коровы приподнимали хвосты и были готовы вот-вот «забузить», Ленька самолично загнал Зорьку в воду.

Обычно жару коровы пережидали в старице, около полуразрушенного моста. И сейчас они забрались в воду чуть ли не по уши, прямо как бегемоты на картинке. А козы забились в тень у берега.

Когда жара спала, Ленька залез в воду и стал выгонять коров на берег. Все вышли, а Зорька субботинская — ни в какую. Стоит, глаза блаженно щурит, жуется и хвостом лениво качает. Понужнул ее Ленька хворостиной, она башкой трясет, а сама — ни с места. И вдруг под коровьим выменем вода взорвалась. Прямо как бомбой жахнуло. Ленька даже упал с испуга. С головкой ухнулся. Вынырнул, а Зорька не торопясь к берегу движется, хвостом машет. А задний левый сосок у нее пустой — нет в нем молока.

Ленька около коров Сашку оставил, а сам к Хазару-перевозчику припустил. Выскочил на берег, хазаровской лодки не было.

— Бабай! [1] — позвал Ленька.

На этот крик вот уже много лет звучало неизменное:

— Хазар [2], хазар! — и появлялась лодка, а в ней неспешно шевелил веслами старый татарин.

Теперь же берег молчал. Ленька заглянул в землянку — хозяина не было.

Мальчишка прошел вверх по берегу и за огромной корягой увидел пустую лодку.

А кругом что-то таинственно нашептывал лес и тревожно переговаривались невидимые птицы.

Страшновато стало Леньке. Он даже присел за размашистый куст жимолости.

И вдруг совсем рядом услышал шепот:

— Ленька, ходи сюда!

Под соседним кустом лежал старый Хазар.

Ленька переполз к нему.

Старик ткнул пальцем на поляну:

— Врагам гуляит.

Ленька обалдел — по поляне бродили два немецких солдата. Два живых, всамоделишных немца. Серо-зеленая форма, короткие сапоги, все как в кино, только рукава не засучены и автоматов нет.

Ленька силился вспомнить что-нибудь по-немецки. В голову упрямо лезли строчки из учебника: «Анна унд Марта баден» [3] и «Вар Колоямбо глюклих? О, найн» [4].

А на поляну вышел еще один немец с мешком.

И тут Ленька вспомнил:

— Хенде хох! — заорал он. — Руки вверх! — и выскочил из кустов.

Рядом с палкой в руках встал старый Хазар.

Испугавшиеся было немцы и впрямь дружно подняли руки, но, увидев старого и малого, что-то залопотали промеж себя. А солдат с мешком даже засмеялся.

Его-то и хрястнул Хазар по спине палкой:

— Пошто твоя трем моя малаем кончал?

Немец охнул, испуганно глянул на старика, неуверенно буркнул: «Гитлер капут!» — и спрятался за спины товарищей.

Старый Хазар махал палкой, наступал:

— Пошто твоя моя речкам гуляит?

— Эй, эй, дед! — на поляне появился наш солдат. — Нельзя пленных бить.

Ленька совсем забыл и про субботинскую Зорьку, и вообще про все на свете — тут такое творилось…

— Пленные это, — объяснил солдат, — к тому же не немцы, а мадьяры, понимаешь?

— Какой такой мадьяр?

— Ну, венгры. Домой их скоро отпустят, нашими друзьями они будут.

— Какой друг? Зачем такой нехороший одежда таскал?

— Ну чего ты, дед, пристал. Кончилась война, видишь, люди крапиву для столовой собирают, а ты их палкой лупишь. К тебе хоть замполита приставляй.

До самой лодки не мог успокоиться старый Хазар. Ворчал что-то по-татарски. А когда Ленька рассказал про субботинскую Зорьку, старик просветил:

— Рыба-сом молоко кушал. Большой рыба, жирный.

…Вечером Субботиха снова ругалась. Ни про каких сомов слушать не хотела и велела своему Вовке завтра Зорьку пасти отдельно. Назавтра очередь была субботинская, а Вовка угнал только свою Зорьку. Так и разладилась самодеятельная артель.

Вообще-то Ленька был даже рад. Козе много ли надо — раз-раз и нахваталась. Да одну-то ее, милую, до отвала накормить можно. Тем более что Ленька один секрет знал.

…Метрах в ста от речки росла «ведомственная» картошка. Ленька не знал, что это было за ведомство. Весной, когда сходила вода, на заливную землю приезжали два колесных трактора и за одну ночь пахали-боронили все поле. Потом приезжали солдаты с ружьями, выводили из фургонных трехтонок худых людей в фуфайках, и те садили картошку. Ребята видели, как люди в фуфайках хрумкали порезанные картофельные половинки. Прямо сырыми хрумкали.

Картошка всходила неровными рядами, на поле образовывались широченные межи, и на этих межах рос высокий сочный пырей.

Поле охранял сердитый хромой мужичонка с ружьем. Будочка у него стояла с краю, ближе к Нахаловке.

В душную полуденную жару Ленька с Красоткой забирались в пырей. Коза всё понимала — она быстро и жадно хватала траву, беспокойно трясла бородой и настороженно блеяла.

Пока мужичок выбирался из сторожки, пока хромал через всё поле, Красотка успевала нахвататься травы, а потом закидывала рога назад и неслась как бешеная вдоль речки к лесу. Ленька только держался за веревку и перебирал ногами. Вмиг они исчезали среди деревьев.

А вечером мама выносила из сарая литровую банку молока. Полную банку.

Только отмаялся дед, как забрало маму, а Леньку с Сашкой лихорадка не трогала.

Груда укрыток на кровати ходила ходуном. Одеяла, половики и дедову ягу то и дело приходилось поправлять, а мама все равно по-страшному щелкала зубами:

— Хо-лод-но!

Сашка, закатив глаза, верещал в углу:

— Не помирай, мамка! Мамка, не помирай!

— Не каркай, ворона! — дед хлопнул Сашку по затылку, и тот притих.

Томка Вострикова налила в бутылку горячей воды, заткнула тряпицей и сунула маме в ноги. Сказала деду:

— Меняйте воду чаще. И чтоб чайник на плитке все время был.

Потом Тамарка растормошила пригорюнившегося у печки Леньку:

— Грелку надо и хины. Пошли.

Они выскочили на улицу и побежали к Томкиному бараку. Остановились у крыльца.

— Подожди меня! — Томка шмыгнула домой.

А Ленька прислонился к перилам. Ну и денек сегодня! Обед скоро, а Красотка все еще в сарае. Надо же, как маму прихватило. Вдруг Ленька глаза вылупил: на стене, где с самого апреля он выжег лупой: «Л + Т = любовь», вместо «Л» было выпластано ножом «И. М.».

Ленька пялился на стенку: что это еще за «И. М.»?

Томка выскочила на крыльцо. В одной руке грелка, в другой — газетный сверток. Она протянула Леньке сверток:

— Это хлеб. Обменяй на хину.

Томка умчалась ставить грелку маме, а Ленька побежал на базар. На хлеб там не только хину, там хоть что выменять можно.

Красотку он погнал пастись только после обеда. Изголодавшаяся коза жадно хватала траву.

От речки прибежал Вовка Остроумов:

— Витька Сурок и Аркашка Меченый в чику всех наказывают. Мне мамка на подстричься пятерку давала, а я проиграл.

Сурок и Меченый были уже взрослыми ребятами. Сурковы держали лошадь — возили муку на хлебопекарню. Мерин и сейчас белой вороной бродил среди коз и коров.

А Меченый был «шестеркой» у Сурка.

До нынешней весны он верховодил всей нахаловской мелкотней. А этой весной оплошал…

Нахаловские парни бегали крутить шуры-муры к девчонкам, работающим на лесосплаве. Вот и Меченый, тогда еще просто Аркашка Волков, заприметил там одну деваху. Ну, подсыпался к ней, любовь-дружбу предложил и сказанул, что, мол, чуть чего, так и еда у него есть, и деньги…

Девка подруг своих крикнула. Стянули они с орущего Аркашки штаны и всю задницу испечатали какими-то несмываемыми штампами, были там и «Первый сорт», и «Годен», и даже «Не кантовать». И не стало у нахаловских Аркашки Волкова, Меченый появился.

Ленька подошел к ребятам.

— Сыграем, Лось? — крикнул-спросил Сурок.

— Можно, Сурок, — ответил Ленька.

Чика! Проводится главная черта, на нее ставятся деньги — кон. Биту кидают метров с десяти. Если не добросил до главной черты — «бык», «слепой», «сгорел», «сира». Если далеко закинул — «Москва — Воронеж — фиг догонишь». Надо, чтоб биток сразу за чертой упал, как можно ближе к кону, — тогда первый. Первый бить по кону будешь: перевернулась монета с решки на орла — твоя. А самый шик — сразу в кон угодить — чика! Все деньги в карман. Были ваши — стали наши.