ТУ-104 и другие

— Послушай, летчица, с вами такой... ну... глухонемой не летит?

В глазах у парней нетерпеливое ожидание. А по трапу с синей летной сумкой в руках спускается дядя Костя. Сумку на прощанье подарили ему мы.

Дядя Костя растерянно смотрит по сторонам. Его поддерживает Фаридка.

— Вот он, дядя Костя, — говорю я парням.

Они кидаются к нему.

— Константин Адамович!

— Здравствуйте!

Парни теребят дворника, а он смотрит беспомощно голубенькими глазенками, шмыгает носом.

— Мы за вами приехали!

— Вот Маша!

Дядя Костя стоит, прижав к груди сумку. Он открывает рот, и я не могу смотреть больше на дядю Костю, и Фаридка прячет глаза.

— А-а-а!

Парни берут его под руки и ведут к автобусу. Дядя Костя безволен, растерян. Неожиданно он упирается и, шаркая подшитыми огромными валенками, возвращается.

Дядя Костя подходит ко мне. Смотрит печально и ласково на меня и вдруг целует. На щеке делается мокро. Дядя Костя обнимает Фаридку и ищет глазами Майку. Ее нет, она уехала на грузовой склад.

— А-а-а! — Дворник показывает рукой на карман пальто. Я нащупываю там небольшой сверток.

— А-а-а! — радостно кивает головой дядя Костя.

И идет к автобусу, и оглядывается, и показывает со ступенек пальцами: мол, пишите.

Автобус трогается.

...В спешке нового старта — теперь наш путь в Москву— я совсем забыла о дяде-Костином свертке. И только когда закончилась утомительная процедура очередного кормления пассажиров, вспомнила.

Я осторожно разворачиваю бумагу, несколько слоев, и на моей ладони остается выточенная из дерева точная копия «ТУ-104».

Крохотный самолетик осторожно перелетает из рук в руки. И тут Фаридка замечает, что на одной из бумаг, в которую был обернут подарок, написано. Читаем.

— Ты что, учила его писать, Майка? — Фаридка тормошит нашу рыжуху.

Майка краснеет.

— Да, немножко. Вон сколько ошибок...

Как-то незаметно ко всем приходит доброе настроение. В такие минуты непременно думается только о хорошем. Фаридка крутится возле зеркала, Майка уткнулась в книжку.

— Опять про шпионов? Почитай вслух, — просит Фаридка. И Майка с видимым удовольствием серьезно начинает:

— Хватит, Маенька, — смеется Фаридка. — На ночь такие штуки читать, потом спать не будешь. Давайте лучше споем. Вот Кирилла бы сейчас с гитарой...

Мы летим в ночь. И серая мгла обволакивает самолет. Видно звезды. На крыле мигает ходовой, брусничного цвета огонь. В голове шумит после семичасового полета. Я ухожу в салон и откидываю кресло. Рядом садится Майка. Ласковая она девчонка. Положила на плечо голову, глаза закрыла. Шепчет в ухо:

— Ты знаешь, Рита, я чего-то боюсь!

Я поворачиваю голову к ней.

— Чего?

— Не знаю...

— У тебя что-нибудь... с Кириллом?

Майка как-то испуганно смотрит на меня.

— Нет, что ты... Кирилл хороший... Я его в Аэрофлот зову. Ведь у нас скоро будут мальчишек набирать...

Майка замолкает. И я молчу. Усталость сдавливает ноги. Скоро земля.

Я не люблю летать ночью. Ночные рейсы утомительно бесконечны.

Где-то, в безэтажной, непробиваемой черной бездне к самым звездам подвешен самолет. Он тоже беспомощен и опустошен. Ему не с чем сравнить свою стремительность: темнота будто гасит ее.

Звезды холодны и бесстрастны в слепых от ночи лаковых линзах иллюминаторов: слишком велико небо, слишком далека земля, и слишком бездонна тьма, чтобы ревущая турбинами машина могла гордиться своим полетом.

Иногда в ночных рейсах мне кажется странным, что где-то внизу, под невидимыми крыльями, проносится целая страна, с гулкими городами, сонными, сумерничающими в полях деревеньками, студеными, синими от снега лесами, страна разных-разных людей.

Ночь разлучает меня с землей, обкрадывает, старательно подсовывая взамен тягучее ожидание.

— Рита, Москва!

Майка перегибается через меня к окну.

Огромный электрический муравейник постепенно растет перед глазами.

Еще невозможно разобрать, где улицы, где дома — одни сплошные огни, гигантская карусель огней. Но вот под полом с мягким шипением выходят навстречу земле отекшие за полет ноги-шасси, и огневая земля совсем близко, можно даже читать неоны, видно раскачивающиеся блики бегущих по автострадам автомобилей.

— Москва!

У порта уютное, домашнее название. Его так и хочется произносить по складам — До-мо-де-до-во. Старинные боры вокруг аэродрома, и прямо к летному полю выходят сосны. Летом Домодедово особенно хорошо: в перестойные июльские дни смолой, свежестью скипидарной далеко пахнет. И если выйти под вечер из пилотской гостиницы и пройти километра два по накатанному грейдеру в сторону заката да еще потом босиком по отсыревшим лесным тропинкам полазить — враз забываются асфальтовые тротуары и делается легко-легко. А на рассвете начинают соловьи...

Домодедово — это тишина, мгновенный холод свежих простынь и самое лучшее на свете табличное предупреждение на двери комнаты: «Не шуметь. Экипаж отдыхает».

Засыпаешь после полета сразу, как на парашюте в сон проваливаешься, только и успевают запомнить уши напоследок негромкий рояль откуда-то снизу, с мужских этажей, да задавленный толщиной стен моторный гул с неблизкой отсюда взлетной полосы. И ничего не снится в Домодедове — это значит, хорошо поработалось, и все заботы истратились на перелете.

По утрам, если у Майки настроение, она смеется. Ослепительно звонко. Хохочет, и все. Без причин. Будит всех. Вот и сегодня такое же: сидит на кровати в рубашке, зеркало на колени пристроила, рвет гребенкой рыжие завитки, и хохочет, и напевает:

— Мальчишки-девчонки, девчонки-мальчишки... Рита, Клава скоро придет. Только что заглядывала и меня разбудила. Утвердили ее инструктором...

Фаридка зевает длинно-длинно и, зевая же, говорит:

— Все. С нее причитается.

Мы давно сговорились между собой, что, если Клавдию утвердят для нашей службы инструктором, с нее положен обед в лучшем московском ресторане, который мы сами выберем.

В дверь стучат, и Майка с Фаридкой, охая, бухаются под одеяла.

— Что, сони, перепугались?

На пороге стоит Клавдия. В новенькой красной кофте, в узкой черной юбке, туфли-шпильки. Стоит картинно, нарочно. Показывает себя. Клавка красивая. Как-то хищно красивая. Тонкий нос — горбинкой, тонкие губы — натянутым луком, ноздри нервные — подрагивают. В талии Клавка тонка, бедра плавно расходятся. Единственный, пожалуй, изъян — ноги с сильными, не по-женски, икрами.

— Я еще вчера к вам хотела зайти, — говорит она, — да пожалела.

Мы засыпаем Клавку вопросами. И Клавка охотно рассказывает:

— Утвердили. Запросто. Стаж летный куда больше — пять лет. Языки знаю. Девчонки, к нам новый командир назначен. Вчера улетел в Лопатск. Симпатичный. Седая прядь вот здесь. Высокий. Я сразу же...

— Влюбилась? — ойкает Майка. — А Миша?

— Миша... С Мишкой я здесь виделась. Выполнил он норму мастера спорта. В сборную России его включили. Сейчас он в Киров уехал. На сборы. Мы с ним погуляли по Москве. Как мастером заделался, сразу заикаться меньше стал... Но командир, я вам скажу, мужчина!..

— Холостой? — спрашивает Фаридка.

— Не знаю...

— Если что, разведем, — на полном серьезе говорит Фаридка.

Мы все хохочем.

— Клавка, так с тебя обед причитается, — напоминаю я.

— Будет сделано. Вы вставайте быстрее, да в Москву поедем. В парикмахерскую зайдем, а потом, — Клавка улыбается, — чаю попьем...