Возгорится пламя

Рядом с нею чернело старое кострище. Сохранился таганок — гибкая березовая палка, воткнутая наклонно в землю. Володя сказал: много раз на этом месте ему доводилось варить обед. С Сосипатычем. Иногда с Проминским.

Сели возле кострища. Дженни легла между ними, свесив за губу розовый, будто обсыпанный росой, язык. Поглаживая атласную, струящуюся под пальцами, шерсть собаки, Надя расспрашивала о селе. Ей хотелось подружиться с местной интеллигенцией. Володя покачал головой:

— Какая тут интеллигенция?! Поп да дьякон. Ну, еще учитель.

— Ты ставишь учителя в один ряд с попом. Не ошибаешься?

— Рад бы ошибиться, но факты — упрямая вещь. Правда, нынче он уже не помогал попу собирать пасхальную ругу.

— Постеснялся ссыльных?

— Возможно. И, к счастью, он женился удачно. В карты уже не дуется. И пьяным его не вижу.

Надя пошевелила старые головешки. Владимир достал перочинный нож, настрогал из сухой палочки щепочек и вмиг разжег костер. Потом сел на свое место, погладил Дженни и продолжал:

— Была у меня одна примечательная встреча с учителем. На святках. В воскресный день возвращаюсь с прогулки. Гляжу — возле моста на обеих сторонах Истока стоят мужики, как две черные тучи. Древняя рать против такой же рати. Только без секир да дреколья. Одна улица против другой. А на льду уже сошлись на кулачки ребятишки. Кое-кому успели разбить носы в кровь.

— Ужасно!

— Самое ужасное ожидалось с минуты на минуту. Мужики с берегов науськивали: «Зю, зю!», «Бей шипче!», «Норови по сопатке!», «Под вздохи лупи!» И сами засучивали рукава. Еще секунда, и бросятся в схватку. Стенка на стенку! Как при Иване Грозном! Века прошли, а дикость осталась. Спрыгнул я с моста на лед и стал расталкивать ребят в разные стороны. Вижу — не удается. Сшибаются снова, как молодые петушки. С обрывов посыпались мужики: «Не трожь!», «Не суйся, политик, не в свое дело, — зубов не досчитаешься».

— И они могли…

— Я в ту минуту думал только о детях… А мужики уже махали кулаками. С обеих сторон — мерзопакостная брань. Вдруг между стенок врезался Стародубцев, стал отталкивать одного влево, другого — вправо: «Не дам ребятишек! Не смейте!» Школьники — к учителю, как цыплята к наседке. Мужики на какую-то секунду опешили. Я стал стыдить, уговаривать. Хожу между стенок. Винным перегаром разит от тех и других. Дышат тяжело, тычут кулаками, а достать противника не могут… Не знаю, чем бы все кончилось, но проезжал мимо старшина, испугался, что могут смять «политика» — отвечай за него. Повернул свою пару коней и въехал между стенок. Расступились. А старшина: «В каталажку захотели? В острог?» Кивнул на меня: «Он все законы знат, а вы: дуроломы…» Погрозил кнутом: «По домам, варначье!» Стали потихоньку расходиться… А после, говорят, многие жалели: зрелища лишились!

— Ну, а учитель? Что же он?

— Я не заметил, куда он исчез в тот день… Иногда встречаемся на улице. Поповское влияние не выветрилось. Это не вдруг. И не так-то легко. Поп, как положено, преподает «закон божий». Но учитель есть учитель. Как бы там ни было, а от него останется в деревне след.

— Знаешь, Володя, — Надежда прислонилась щекой к его плечу, — я тоскую по школе. Часто вспоминаю нашу питерскую воскресно-вечернюю… С какой бы я радостью…

— Считай, что у тебя уже есть ученик.

— Да… Но мне бы к детям. Сейчас бы…

Пламя угасло. Они набрали сухих хворостинок и, положив в костер, сели плечом к плечу.

— Когда-нибудь сварим здесь обед? — спросила Надежда.

— Обязательно сварим. Утиный суп! Я научился.

— А приедет в гости Марья Александровна… твоя мама, — поправила себя Надя. — И мы все, — две мамы и мы с тобой, — сюда…

Владимир обнял ее. Она, не договорив, положила голову ему на плечо.

Они долго молчали. И не слышали ни шума леса, ни птичьих голосов.

5

В воскресенье 10 мая они сидели в маленькой горнице за письменным столом, друг против друга.

По-разному поскрипывали их перья: одно — быстро и порывисто, чтобы успеть за молниеносной мыслью, другое — медленно, плавно и по-учительски ровно. Они писали прошения исправнику о том, что им необходимы удостоверения или выписки из их «статейных списков», где указано время и место рождения, а также отмечено самое необходимое для венчания — «холост», «девица».

Владимир уже сложил свое прошение вчетверо, а Надежда не написала и половины.

— Закончишь — запечатаешь, — сказал он, взял лист почтовой бумаги. — Сейчас — маме.

— И я напишу. Обещала — в день приезда, а вот уже трое суток, как мы здесь. Даже неловко.

— Не волнуйся, Надюша. Почты-то все равно не было.

Слегка склонив голову к левому плечу, Владимир писал:

«Приехали ко мне наконец, дорогая мамочка, и гости… Я нашел, что Надежда Константиновна высмотрит неудовлетворительно — придется ей здесь заняться получше своим здоровьем».

Крупская, закончив прошение, тоже принялась за письмо:

«Дорогая Марья Александровна! Добрались мы до Шушенского, и я исполняю свое обещание — написать, как выглядит Володя. По-моему, он ужасно поздоровел, и вид у него блестящий сравнительно с тем, какой был в Питере… Увлекается он страшно охотой, да и все тут вообще завзятые охотники, так что скоро и я, надо думать, буду высматривать всяких уток, чирков и т. п. зверей».

За пером Владимира бежали слова:

«Ужасно грустно только, что ничего хорошего о Мите не привезено!»

Он перевернул листок, и Надя, взглянув на него, продолжала чуть быстрее:

«Володя остался очень неудовлетворен моими рассказами о всех вас, нашел, что этого очень мало, а я рассказала все, что знала».

Помня, что Мария Александровна порывается приехать к ним, они, не сговариваясь, повели речь об этом. Надя написала:

«Дорога в Шушу совсем неутомительна, в особенности, если нет надобности сидеть в Красноярске, а еще сулятся, что с июня месяца пароход будет до Шуши. Тогда будет и совсем хорошо. Так что если вам удастся выбраться сюда, то ехать будет ничего себе. А в Шуше очень хорошо, на мой взгляд, лес, река близко».

И Владимир тоже не забыл рассказать о дороге:

«От Минусинска до Шуши 55 верст. Рейсы здешние пароходы совершают неправильно: расписания нет, но вообще раз установится навигация, — вероятно, будут ходить более или менее правильно и без экстраординарных проволочек. Очень и очень бы хотелось, чтобы тебе удалось сюда приехать, — только бы поскорее выпустили Митю».

На секунду оторвавшись от письма, Владимир подпер щеку рукой, задумался. От Москвы до Красноярска — десять дней да тут еще — дня четыре. Мать может успеть к свадьбе!

И опять склонясь над листом, продолжал писать:

«Да, Анюта спрашивала меня, кого я приглашаю на свадьбу: приглашаю всех вас, только не знаю уж, не по телеграфу ли лучше послать приглашение!! Н.К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic!) в брак, то назад в Уфу. …мы уже начинаем «хлопоты»… чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок): позволительно же все-таки надеяться, что строгое начальство найдет это достаточно «немедленным»…»

Пока он отыскивал конверт да надписывал адрес, Надежда вывела последнюю строчку: «Ну, целую всех, Марку Тимофеевичу и Дмитрию Ильичу мой поклон», — и вложила письмо в тот же конверт.