Море для смелых

Экзамены. Студент отвечает по теме «Сера». Отвечает плохо. Профессор нацелился уже поставить двойку, но декан шепчет: «Его отец дает нам доски».

— А-а-а, — понятливо кивает профессор и ставит тройку.

Подходит второй студент. «У меня „Железо“», — называет он вопрос билета.

— Достаточно, «пять», — останавливает его профессор.

…Но самое главное — и с этого Лешке надо было бы начинать перечень своих дел, — она в научном студенческом кружке облюбовал себе тему реферата: «Редкоземельные элементы».

В этой работе ей помогал Игорь Сергеевич, рассказавший, — между прочим, что недавно ученые Швеции, Англии и США объединенным усилиями искусственно получили новый, сто второй элемент нобелий.

Да, вот еще: узнали, что она умеет печатать на машинке, и сейчас Лешка в деканате отстукивает сатирическое приложение к стенгазете «Химик».

Приложение называется «Сквозь фильтр». Сверху рисунок: через узкое отверстие стеклянной воронки протискивают головой вперед неимоверно вытянутого человечка.

Известно, что хромовая смесь ядовита и вызывает ожоги. Поэтому один из разделов приложения называется «Брызги хромовой смеси».

Лешка печатает:

Звонок. Значит, кончилось военное дело, которое посещают только ребята, и надо идти в Большую химическую аудиторию. Лешка закрывает машинку, прячет все написанное в шкаф, поднимается на второй этаж.

У лаборатории спектрального анализа почти нос к носу сталкивается — вот чудо из чудес! — с Чарли.

С тем самым студентом из Чикаго, с которым познакомилась когда-то в Пятиморском порту. Сейчас он в черном строгом костюме, белоснежной рубашке, черных туфлях с острыми носками и глядит на Лешку широко открытыми, восторженными глазами, тоже не веря, что это его давняя знакомая.

— О-о-о, мисс Льешка! — изумленно восклицает он. — Я писал вас Пьятьиморьск… Изучал рашэн языка… Приехал университет, на шесть месьяц, аспирантур-физик… Обмен наука…

Жаль, что он еще плохо знает русский язык, а то сказал бы ей: «Вот так бетонщица, вот так рабочий класс! А я-то хотел специально проехать в Пятиморск, найти вас…»

Но Чарли, продолжая ошалело пялить глаза, бормочет:

— Итс дификалт ту белив! [4]

И потом по-русски:

— Строитель?

— Химик, — отвечает Лешка.

— О-о-о! Конджиниэл сфир. [5]

Он, наверное, имел в виду свою область — физику.

В Большую химическую аудиторию Лешка вбежала раскрасневшаяся, в приподнятом настроении.

— Хелло, мисс! — приветствует ее издали Кодинец.

И этот называет ее мисс, но как пошло, нелепо звучит такое обращение в его устах.

Кодинец подсаживается ближе, пренебрежительно кривит толстые губы, отчего темная полоска усиков змеится. Он сейчас чем-то напоминает Лешке Иржанова.

— Эксель-моксель, — говорит он свое излюбленное. — Вызывали в деканат. Объяснили, что я способный.

Ах ты ж, чертов Директор Бродвея, шалопай несчастный — ему объяснили. А сам он пропускает занятия, отлынивает от семинаров, коллоквиумов. Лешка обрушила на него свой гнев, сказала, что думает о нем, бессовестном человеке, и о тех, кто не горит, а тлеет.

Кодинец озадачен — какая муха ее укусила?

— Да тебе-то что до моих дел?

— Как — что? — сердито краснеет Лешка.

Она рассказывает ему о Чарли, о встрече с ним в Пятиморске и сейчас.

— Понимаешь, Игорь, как они смотрят на нас? Чего ждут? Щедрой души! Или ты думаешь, корчагинские времена прошли? Ты ведь на октябрьской демонстрации отказался транспарант нести — руки у тебя, видишь ли, мерзнут! Эх, ты-ы-ы!

Это «эх, ты-ы-ы» произнесено с таким сожалением, презрением, укором, что Кодинец скисает. И потом она его назвала просто Игорем. Все: «Гарик», «Директор Бродвея», «Кодинец», и только эта девчонка — Игорем.

— Ну что ты так кипятишься? — бормочет он. — Поднажмем. Все в наших руках.

Лешка добреет:

— И в голове! — весело говорит она, согнутым пальцем постукивает Кодинца по темени.

— Точно, — добродушно соглашается Гарик. Он вообще легко соглашается и не обидчив.

«А может, это Кодинец насвинячил с газетой?» — приходит к Лешке неожиданная мысль. На прошлой неделе они поместили в стенгазете статью о Павле — «Человек работает», его фотографию. Чья-то рука приписала к слову «человек» частицу «ли» и поставила после нее во просительный знак.

«Нет, не он это сделал», — отвергает предположение Лешка.

В аудиторию входит профессор Кузьма Семенович Гнутов, не торопясь поднимается на кафедру.

Вот странно: известный ученый — Лешка видела — его статьи по неорганической химии в журналах, — а лектор какой-то холодный, читает «от» и «до».

Гнутов старательно вытирает цветным платком крупные капли пота на бледном лбу. Сверкнув золотым изломом очков, начинает бесстрастно:

— Сегодня мы вспомним картину свойств и взаимоотношений химических элементов, основанную на периодическом законе Менделеева и на современных представлениях о строении вещества…

Кузьма Семенович начинает писать на доске. Шея его расчерчена спад и складками, как шахматное поле. Когда он поворачивает лицо, очки так сверкают, что это мешает слушать.

Грешно первокурснику быть судьей профессора, но справедливость требует сказать: нудно читает Гнутов. Пусть они щенята в науке, «приготовишки». Но здравый смысл и у них есть. И они в состоянии разобраться: что хорошо, а что плохо.

Даже не веришь утверждениям старшекурсников, что Кузьма Семенович любит музыку. Говорят, один студент пришел к нему домой сдавать экзамен. Дома — книги, книги… Все стены в стеллажах. Отец профессора тоже был ученым… Гнутов дал студенту лист бумаги — написать какие-то формулы, а сам начал играть на виолончели. Студент писал долго, но написал мало. Гнутов пробежал глазами скудные записи и вдруг спросил бесцветным голосом:

— Вам моя игра понравилась?

— К-к-онечно, — пролепетал студент.

— Тогда повторите курс и приходите снова послушать.

Надо ж такое! Нет, наверное, придумали… Уж больно это похоже на дореволюционные замашки.

…Узкая туфля невыносимо жмет ноту. Лешка сняла ее под столом и с облегчением вздохнула. Но мерзкий Кодинец, изогнувшись, подцепил туфлю и поставил ее на подоконник.

Гнутов, конечно, ничего не заметил. Заслышав звонок, стал втискивать свои бумаги в портфель.

В аудиторию вошел Тураев и сразу же все приметил.

— Кто же эта новоявленная Золушка? — спросил он насмешливо.

Багровая Лешка поднялась. Он даже не спросил ее фамилию. По расстроенному лицу понял, что она, вероятно, мало виновата. Сделав объявление, декан вышел вместе с Гнутовым, а Лешка, сунув ногу в злополучную туфлю, набросилась на Кодинца:

— Надо было тебе это делать!

— Эксель-моксель! Маленький лирический антракт. Даже шеф воспринял все юмористически.

Кодинец, гримасничая, с ужимками, запел:

Если бы он знал столько формул, сколько знал строк студенческого фольклора.

Кто сочинял эти шутки, веселые и забавные песенки? Неведомо. Но они старательно передавались из поколения в поколение, выписывались в тетради, обрастали новыми строфами. Неистребимое племя шалопаев напевало свое: «Кто учит, кто учит, себя напрасно мучит»; любители выпивок обещали спустить на веревке с того света бочонок водки; университетские мушкетеры браво чеканили: «Кто идет? Мы идем — яркие таланты! Кто поет? Мы поем — дипломанты!» А во всем разуверившийся донжуан меланхолично предполагал, что если невеста уходит к другу, то еще неизвестно, кому повезло.