Витенька

Тогда еще Витек пригласил смешного писателя, прощальный утренник устроил для Вовки. Писателя этого уже нет на свете, а теперь вот и Вовки уже нет. Девочка из четвертого «Б» класса, оказалось, тоже его любила, и уходить из школы не было нужды. Он не мог без нее жить, и она, хотя была тоже ребенком, видно, поняла Вовку и полюбила его, и вот теперь, уже девятиклассница, уже вполне женщина, юная женщина, почти ребенок, тоже стояла в комнате и смотрела, совершенно не веря в это, на неподвижно лежавшего в цветах Вовку. Когда вошли Мамушкины, она открыто, не скрываясь, прямо у входа в комнату подалась к Витьку, положила нежные и бессильные руки ему на плечи, голову положила к нему и затряслась, заплакала беззвучно, замочила холодную Витенькину щеку слезами. Витек сильно смутился и не знал, как ее успокоить и что надо делать с этим вообще. Его спасал покойник, при нем совсем ничего не надо было делать, Витек просто стоял с остановившимися глазами, а Вовкина девчонка плакала у него где-то на ключице, или на плече, или на щеке. Потом она в конце концов так же молча оставила его и встала к стеночке опять смотреть на гроб, где лежал Вовка.

Борис Михайлович и Катерина, когда вошли и остановились, были тут слишком хорошо одетыми и слишком толстыми, как-то неприлично для этого случая толстыми. У Катерины тут же ручейками полились слезы, и нечем было их вытирать. Раздевшись в прихожей, она оказалась в нарядном платье, в темном, и не было ни платка, ни сумки, чтобы достать оттуда платок. Слезы текли у нее беспрерывно. Она по-матерински была вся поглощена Вовкиной смертью, стояла, плакала и ничего не думала. А Борис Михайлович все время вспоминал. Вспоминались хорошие минуты, когда они были еще молодые, помоложе, и встречались часто, и вот… Он вспомнил, как в школу отводил Вовку и Витька. Катерина с Борисом и Наталья вместе шли в школу, вели ребятишек, с букетами цветов, а Вовкиного отца тогда не было с ними. И заявление, как сейчас помнит, писали вместе, у Мамушкиных. Директору школы номер такой-то, от Мамушкина, от Пальцевой, каждый свою писал фамилию, а дальше одинаково писали. «Прошу Вас зачислить моего сына в первый класс вверенной — именно вверенной, на этом Борис Михайлович настоял, — вверенной Вам школы». И Наталья послушалась, тоже написала «вверенной Вам школы». А потом Наталья играла у них на пианино, а до этого Вовка с Витьком железными распрямителями порубили крышку. А Наталья рассказывала, как Вовка на отца кричал: «Прочь, тиран!» Еще в детском садике был, а кричал, когда отец появлялся и ему приходило в голову воспользоваться своими отцовскими правами. «Прочь, тиран! — кричал Вовка. — Я расскажу твоей жене, как ты мучаешь меня!» Все смеялись, и Наталья смеялась. Вспоминал Борис Михайлович и все время возвращался к лежавшему неподвижно в цветах мальчику Вовке. А еще хотели бежать из дома, во втором или в третьем классе. Катерина нашла список, который писал Витек и Вовка. Они записывали, что надо взять с собой. Десять метров веревки (зачем десять метров веревки? Ни Вовка, ни Витек не могли потом ответить, но для чего-то она была нужна им, эта веревка), десять коробков спичек, рюкзаков два, сахару — два кило, иголка и нитки, черные и белые, книжка «Расскажите мне про Сингапур» — одна штука, мыло — два куска, сухарей — побольше и так далее, целая страница. Катерина нашла эту страницу, и побег не состоялся. Бежать собирались не насовсем, а только на теплое время. Куда бежать? На Волгу, а там уплыть куда-нибудь. Теперь лежит. Из ружья застрелил себя, на квартире у товарища. Приспособился и жаканом, пуля такая есть для охоты на лосей, выстрелил в сердце. Приятель в туалете сидел, вылетел оттуда пулей, но Вовка уже лежал весь в крови, уже поздно было.

Потом, когда Вовку схоронили, то есть сожгли в крематории, когда прошел кризис у Натальи, удержалась она в сознании, не сошла с ума, потом она (немножечко, конечно, помешалась, заметно было) все время дневники Вовкины показывала и, когда все знакомые прочитали их, стала при встречах говорить только о них, дневниках.

На Витька, конечно, это подействовало сильно. Когда он стоял перед лежавшим Вовкой, уже цветы немножечко привяли, он весь был заторможен, как будто все в нем затормозилось, в голове и вообще в чувствах все как будто остановилось и пульсировало на одном месте, что-то мешало продвинуться хотя бы одной какой-нибудь мысли, но вот слово «абсурд» все время всплывало и рассеивалось, опять всходило и опять рассеивалось. Это единственное, что виделось ясно, все остальное только пульсировало перед невидимым препятствием. И после того как Вовку опустили в дыру и сожгли там и Витек остался один, ушел один куда-то, скитаться ушел по городу, слово то постепенно перекинулось на все, что было кругом. Шли и торопились какие-то люди, одни в одну сторону, другие в другую, машины неслись в противоположных направлениях, то есть никуда не неслись, как и люди никуда не шли, потому что спешили туда и обратно, здания зачем-то стояли, милиционеры, все было абсурдом.

Поздно вечером принесло его домой. Катерина, открывшая дверь, обняла Витеньку, нагнула голову, чтобы поцеловать, но Витек никак не отозвался на это, разделся, прошел в свою комнату и сразу сел к своему дневничку. Задумался, долго сидел, стал рисовать кресты и гробы. Кресты получались разные, с одной и двумя перекладинами, одна подлинней, другая покороче, потом одна под прямым углом, другая наискосок, и даже кресты с голубцами, с козырьками от дождя. На вторую перешел страничку, на третью и не заметил, как увлекся, не заметил, как стало интересно рисовать, все лучше и лучше получались кресты, гробы ему надоели быстро.

Потом Витек полюбил ночные часы, сидения по ночам, но эта ночь была первой его ночью, когда он не стал ложиться, а сидел до рассвета. Постепенно пульсирующая тупость прошла у него, он начал думать. И стало ему неожиданно хорошо. Хотелось сидеть так и думать до утра, и чтобы до утра было как можно дальше, чтобы сидеть перед настольной лампой без конца.

Когда они валяют дурака на переменах, уже здоровые верзилы по перилам съерзывают с этажа на этаж, или по коридору бегут, как носороги, или тумаками обмениваются, ржут без всякой причины, в школьной уборной курят преступно и наспех, вываливаются из школы так, что первоклашки отскакивают, чтобы не попасть под ноги этим носорогам, или даже в оркестрике по-обезьяньи орут под электрогитару: ай кэн гет ноу, ай кэ-эн гет ноу! — или подфутболивают на улице какую-нибудь выброшенную куклу или тряпку, — они очень похожи на самих себя. Но вот разбредаются по одному, и вот сидит он перед настольной лампой, это уже другие ребята, этих мало кто видит, они в одиночку сидят, и думают в одиночку, и пишут в своих дневничках. В одиночку и Вовка написал свои последние слова…

И вдруг Витек подумал о Вовкиной матери, одна осталась, теперь ей и жить незачем, потом о своей матери вспомнил, об отце. И так жалко их стало, первый раз так жалко стало своего отца и мать, а они спали сейчас и даже во сне не подозревали, как жалеет их Витек. Конечно, жизнь — абсолютный абсурд, потому что само появление человека, рождение его абсурдно, глупо и нелепо. И меня бы не было, а вот случайно стал, по какому-то абсурду, даже мать говорила, что не хотела меня, жилплощадь не позволяла, но по ошибке стал, по абсурду. Люди это всегда хорошо понимали, а вот живут почему-то в этом сплошном абсурде. Вовка не захотел. Чехов здорово понимал. Как у него думает там кто-то в «Палате № 6». Ловушка. Конечно, ловушка, да еще какая свинская! Не было меня и в помине, носился я где-то с космической пылью, вообще нигде не носился ни с какой пылью, просто была пустота вместо меня, и вот извлекли меня из вечности. Зачем? Чтобы превратиться в пыль, в пустое место. Конечно, ловушка! Свинство какое! Что же делать? Надо брать умом. Только умом! Больше нечем. Потому что сделать, как Вовка, можно, конечно. Дверь отворить на балкон и тихонько вывалиться через перила, без выстрела, без шума, ночью и не заметит ни одна душа, можно, конечно, но я, наверное, не смогу. Страшно? Нисколечко. И Витек встал, открыл дверь и вышел на балкон, перевалился через перила, стал смотреть в ночной колодец двора. Нисколько не страшно. Может, кто-нибудь и заметит, что упало что-то, а если не заметят, утром первый же человек, который выйдет из подъезда, увидит. Начнут гадать, кто такой, с какого этажа и так далее. А могут и сразу сказать, смотря кто увидит, это, скажут, Витек Мамушкин, Катин сын. И пойдет, завертится. Мать, конечно, не выдержит, сердце не выдержит, тут же умрет, отец останется один страдать. Зачем? Они же верующие, любят жизнь, зачем же их так? Нет, наверно, это меня удержит, не смогу я вывалиться из балкона. Другие тоже из-за чего-то не могут и вот живут, отец плачет, когда слушает про Орленка. Если они, несовершенные, глупые люди не могут понять, что нельзя насильно обрывать не свою жизнь, чужую, то я это понимаю, мы понимаем, и я не сделаю ничего, чтобы повредить чужую жизнь, мать ведь тут же умрет, нет, не буду я прыгать с балкона, буду жить. А зачем? Ведь это же… Нет, Вовка не прав. Зачем он так мать? Все равно что ножом в спину. Он не прав, это ясно. Но если я не хочу убивать, многие другие не хотят, значит, какой-то смысл есть? Если живут, значит, имеет смысл жить? Бороться. Опять на то же место возвращаемся. Он правильно говорит перед смертью, очень правильно, только отец этого не понимает, и другие с ним не понимают. А ведь он говорит: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» Он даже просит поверить ему. Значит, ему действительно не хотелось умирать, и не оттого, что мать или отец будут переживать, а самому не хотелось думать об этом, жить хотелось. Он не выбирал свои поступки, он стрелял, в него стреляли, он убивал, теперь схватили его и ведут на расстрел. Он тоже в ловушку попал. Только ловушка тут другая. Он умирать не хотел, а шел на расстрел. Неужели с этим люди не разобрались до сих пор? Ничтожества! А ведь все жить хотят. Жить! Жить хочу! Со всех сторон только и слышно, какую книгу ни возьми, идет эта борьба за жизнь, и радуются, прославляют ее. Как же это Вовка? Неужели он не догадывался об этом? А вот Моцарт, например? Прославляет? Радуется? Конечно! Еще как! Там-да, трья-да, та-да-та-а. Трья-да-та-та-та, трья-а, трья-да-та-та-та-а-а и так далее. Конечно, радуется, как маленький. Витек встал и к нотам кинулся, открыл крышку пианино, но, слава богу, сообразил вовремя, что глубокая ночь. Просто полистал желтый том, останавливался, прислушивался к страницам. Неужели он не понимал, что все абсурд? Вряд ли. Он ведь думал, тонкий человек. А если понимал, откуда у него столько радости? А черный человек? Черного человека он боялся, потому что очень хотелось жить. Какой же он смысл видел? Может, никакого? Может быть, просто оттого, что была эта музыка? Трья-да-та-та-та-та-а-а? Витек почувствовал вдруг, что что-то такое нашел он, за что-то ухватился, и ему больше не хотелось продвигаться в обдумывании этого дела. Он забоялся думать дальше: а вдруг все рассыплется, распадется, если он начнет все это хорошо продумывать дальше? Нет, тут что-то есть, надо остановиться и потом, потом еще хорошенько подумать. Пусть остается пока неясным это что-то, все-таки оно что-то, пусть до завтра, а сейчас уже светать начинает, уже расползается за окном ночь, сейчас лечь надо и постараться уснуть и не думать, сохранить неясность, лечь и думать, что вроде нашлось что-то, но что именно — завтра узнать. Может, это Вовке помогло бы?! Да, Вовке поздно. Может, мне поможет. Витек бережно закрыл Моцарта, положил на пианино и очень тихо, вроде скрывая от кого-то шорох, разделся и быстренько, тихонечко лег и свет выключил.