Поэма о фарфоровой чашке

— А это ведь не ваше! — повернулся он к директору. — Китайское?

— Это?.. — Андрей Фомич ухмыльнулся и широко и крепко оперся обеими руками о стол, как бы готовясь взлететь. — Это мы намереваемся на экспорт производить! На вывоз, в Монголию!.. Китайцам конкуренцию думаем устроить!

Поднятая художником чашка высилась над головами. Солнце, бушуя за окном, ударило в блестящий гладкий край чашки, и она засверкала. Сверкающая на солнце чашка взметнулась кверху в крепкой руке художника. Раздувая трубочный дым, художник сказал:

— Конкуренцию китайцам в два счета можно устроить! Не выдержат!.. По этому полю… — он опустил чашку и стукнул по позванивающему фарфору пальцем: — по этому полю пустить тонкий, простой, но обдуманный рисунок. Здорово может выйти!..

Андрей Фомич, впитывая в себя слова художника, сильнее уперся в стол и словно взлетел:

— Самый простой и понятный рисунок!.. — подхватил он, и в его глазах зажглась неукротимая детская радость. — Ленина… Ильича нарисовать!.. и по-монгольски одно слово: Ленин…

— Ленина! — повторил художник, и как отблеск радости Андрея Фомича, в его глазах запылала та же детская радость. — И одно слово монгольскими иероглифами: Ленин!..

Солнце бушевало за окном. На столе, на стенах, на фарфоре трепетали сверкающие пятна.

Сверкающие пятна зажглись в очках инженера. Но глаза его под стеклами очков были холодны, и на лице лежала усталая скука.

На стройке работа горела. Стены быстро росли ввысь. Они гляделись пустыми проломами окон, на них укрепляли уже балки и стропила будущих крыш. А внутри оживавшего нового корпуса тянулась на десятки метров в длину сложенная из отборного огнеупорного кирпича тоннельная печь.

Опрятно и весело краснея свежим кирпичом, новый корпус высился над всей фабрикой — обветшалой, грязной и мрачной. Высился радостно и бодряще.

Скрежет пил, звонкий стук молотов, резкие крики, уханье, треск и порою протяжная «Дубинушка» — десятками разнообразных, нестройных звуков взвивались и кружились над стройкой. Нагорный ветер относил в сторону белую пыль и пар и дым от котлов и ям с известью и цементом. Над стройкой клубилось легкое облачко.

И небо от этого облачка казалось здесь глубже, синь его гуще, покой в нем прочнее.

Высокие новые стены виднелись издалека. Их видно было теперь, когда они беспрепятственно устремились ввысь и переросли низкие старые корпуса, всем идущим на работу и домой. Их видно было с широкой главной улицы поселка и из заречья, с Высоких Бугров. А рядом с ними, перегнав их во взлете, новым маяком возникла стройная высокая кирпичная труба. И было странно и как-то обидно видеть, что над трубою, еще не тронутою копотью и угаром, не вьются густые клубистые султаны дыма.

Работа на стройке за последнее время, после полосы ненастья и после приезда Андрея Фомича, а затем и городских работников, закипела сильнее.

Инженер из округа полазил по постройке, вымазался в глине, в извести, в цементе. Он оглядел все, всюду заглянул холодными, сонно глядящими под сверкающими стеклами очков глазами. Вместе с Андреем Фомичом и Карповым ознакомился он с ходом постройки, посидел несколько вечеров над планами и чертежами. Он замотал техников и десятников, вмешиваясь в каждую мелочь. Он часами просиживал после занятий в конторе, в директорском кабинете, с Андреем Фомичом и Карповым. И все время, все дни был бесстрастен, хранил упорную замкнутость и носил на лице и в глазах усталую скуку.

Но Андрей Фомич, настороженно следя за инженером, подглядел все-таки под этой скучающей маской приезжего живую, горячую искру. Андрей Фомич подметил, как слегка, воровски и на незначительное мгновение вспыхнули глаза у инженера, лишь только он присмотрелся к чертежам строящейся тоннельной печи и обошел ее на постройке кругом и раз, и два, и потом еще несколько раз.

— Заметил ты, Лексей Михайлыч? — пряча довольную усмешку, сказал Широких Карпову, подглядев скрытое удовлетворение у приезжего инженера. — Видал, как Вологодский на тоннельную воззрился? Заело его! Понимает, язви его!..

Карпов вспыхнул. У Карпова скулы заалели радостным румянцем. Он спрятал свою радость и промолчал. Как автор проекта тоннельной печи, он очень близко принимал к сердцу всякие отзывы о ней. И он долго мучился, следуя за приезжим, за инженером по постройке, и не понимая: как же расценивает этот Вологодский, который слыл большим специалистом в этом деле, как же он расценивает вот его, Карпова, детище? Он долго мучился, наблюдая за тем, как Вологодский равнодушно проходил мимо полузаконченной печи, ничему не удивляясь, ничего не одобряя. И даже ничего не критикуя. И замечание Андрея Фомича взбодрило, согрело Карпова. Вспыхнув и ничего не ответив директору, он начал сам внимательнее приглядываться к приезжему. И стал сам замечать, как Вологодский не скрывал того, что работы его удовлетворяют, что проект тоннельной печи он одобряет, что все, очевидно, обстоит благополучно.

У Алексея Михайловича в глазах зажглась уверенность в себе. Он как бы вырос чуточку. Он расправил плечи и понес голову выше и веселее.

Вокруг стройки всегда кружились любопытные. С приездом Вологодского этих любопытных потянулось сюда еще больше. Пришли старики-инвалиды, у которых свободного времени было хоть отбавляй и которым захотелось поглядеть да послушать, как приезжий инженер будет разносить тутошних строителей. Раньше других явился Потап, отец Василия. Он и до этого частенько забредал на постройку и поглядывал на работы, молча улыбаясь и под улыбкой хороня какие-то свои мысли. Теперь он просунулся впереди других и насторожил уши. Его обрадовало, что инженер помалкивал и ходил с хмурым и постным лицом. Он понял это так, что инженеру из округа, посланному начальством, не понравилась постройка, что ему пришлась не по сердцу затея директора, Карпова и кой-кого из молодых. Потап расцвел и понес свою радость на люди. Он стал делиться своими наблюдениями со стариками, с такими же, как и он сам, маловерами:

— Абраковал работу!.. Ей-богу!.. Вишь, как ходит, какой сурьезный!.. Ходит, помалкивает, а все примечает да примечает!.. Хана будет строителям!..

С Потапом соглашались. Потапу поддакивали.

Расцветая радостью, Потап однажды столкнулся с Поликановым. У Поликанова лицо было задумчивое, немного растерянное. Он не совался, как другие, на постройку и не подглядывал за приезжим инженером, но какими-то иными путями знал доподлинно все и обо всем. Задумчивый и немного растерянный вид Поликанова позабавил Потапа.

— За директора, что ли, скорбишь, Павел Николаич? — захохотал он. — Жалко тебе, как его шпынять теперь станут?

Поликанов неодобрительно покачал головою:

— Ровесник ты мне, Потап, годов тебе немало, а как дите несмышленое — ничего не разумеешь…

— Не разумею, думаешь? — продолжая смеяться, переспросил Потап. — А я так рассчитываю, что энто в тебе, Павел Николаич, разум тово, затуманился!.. Разве тебе неприметно, что вот этот, начальством который посланный, ходит окончательно и вполне недовольный, и все замечает? Неприметно тебе это?..

— Глупости! Ерундовские глупости! Откуда ты знаешь, что он недовольный? Объяснял он тебе это?

Потап поджал губы и снисходительно взглянул на Поликанова:

— А у мене глаз, что ли, нету? Видать! Каждому видать, что будет теперь накрутка директору! Вот помяни мое слово!..

— Э-эх! — махнул рукою Поликанов и хотел замолчать, но не сдержался. — Ничего-то ты, Потап, не понимаешь и ничего-то не видишь!.. Как раз наоборот! Наоборот, скажу я тебе: полное одобрение всем поступкам товарищей Широких и Карпова и всем прочим за постройку выйдет! Полное одобрение и согласие!.. Понял?

— Выдумывай! — замахал руками Потап. — Мерещится тебе, Павел Николаич! Честное слово, мерещится!..

Поликанов досадливо сжал губы и, не ввязываясь в дальнейший спор, ушел от Потапа.

В последнее время Поликанов носил в себе какую-то тревогу. Тревога пришла к нему сразу же после того, как шальная вода сорвала плотину и остановила работы части сырьевого цеха. Эта тревога чем дальше, тем больше разрасталась в нем и тяготила его. Украдкой, но подробно узнавал он о постройке, о тоннельной печи, которая должна была заменить старые горны. Украдкой и втихомолку все вызнал он о будущей работе этой печи и о том, как она сделает ненужным старые горны, около которых прошла вся его, Поликанова, жизнь. И если раньше, в самом начале стройки и особенно во время приезда из Москвы молодого Вавилова, у Поликанова жила надежда на то, что постройку не доведут до конца, то теперь дрогнула в нем, поколебалась эта надежда. И еще смутило его одно: он утерял внутреннюю, собственную веру свою в то, что старые горны безупречны и что работа в них идет очень хорошо. Он подсчитывал брак, который давал самый лучший горн, он темнел от этих подсчетов и, слушая толки о рационализации, о механизации производства, обо всем том, с чем, как с густыми козырями, шли Широких, молодежь, новые люди, — с опаской поглядывал на горн, возле которого работал почти три десятка лет.