Мужчины, рожденные в январе

Она неожиданно подумала, что этот неотесанный, в грязной, какой-то полувоенной, странной одежде мужик разыгрывает комедию. Ведь оплатил же он дорогу, и если бы у него не было больших денег, то и эти три сотни он не прислал бы, и потом, не мог же в конце концов обмануть ее один человек, который так подробно рассказывал о выгоде этого замужества.

— Ты рожать-то сможешь? — спросил неожиданно Мануилов.

— Чего еще проще. Видишь, я какая. Врачи говорили, что я для этого в самый раз природой создана.

Они опять надолго замолчали, и Мануилов подумал, что, может, все-таки жениться на ней и держать ухо востро: только она начнет под его деньги подкапываться — развод. Но эту версию Иван сразу же отбросил. «Какая это будет жизнь? — подумал он. — Всегда бойся ее, как врага».

— Ты слышала, что в одной стране в прошлом месяце короля с престола сбросили? — неожиданно брякнул Мануилов.

— Плевать мне на него, — отрезала она. — Не я ж в том кресле сидела.

Мануилову стало грустно от этого ответа, политику он уважал и не любил, когда говорили о ней пренебрежительно.

В комнате стало темно. Осенью на Севере быстро сгущаются вечерние сумерки, и холодная ночь пожирает дома и дали.

Мануилов включил свет, разлил по стаканам коньяк.

— Давай выпьем, — сказал он.

— Давай, я не против. У тебя сигареты есть? — спросила она.

— А ты разве куришь?

— Иногда, в особые минуты.

— А Прорехов говорил, что ты не куришь.

— Ты больше его слушай, он те наговорит.

Иван почесал затылок, прокашлялся и начал понимать, что существует какая-то сговоренность между этой женщиной и Прореховым.

— Ну, за что будем-то? — поднимая стакан, спросил он.

— Мне все равно.

— Давай за все хорошее.

— Давай.

Выпили. Искоса, одним глазом, Мануилов наблюдал, как она пила. Она не пила, а потихоньку сосала коньяк, как в народе говорят, смаковала, и он понял, что эта женщина любит выпить. Лицо у Ираиды раскраснелось, взгляд стал самоувереннее и нагловатее.

— Ты когда об детях говорил, неужто думал, что с ними можно жить в такой халупе? — спросила Ираида и прищурила пытливо свои большие, красивые блудливые глаза.

— Были б дети, а халупу можно и поприличнее найти, — ответил уклончиво Мануилов. Он еще не принял окончательного решения.

— Это все разговоры! — махнула рукой Ираида, — Подкузьмил меня родственник. Отмахала такое расстояние попусту. Так сигарет у тебя нет?

— Махорочные, может, где-то есть. Поискать? — Мануилов врал, он не курил, и в доме у него не было сигарет.

— Не надо. Я «Джебл» курю.

— А кто твой родственник-то?

— Кто? Прорехов, твой дружок. Баламут несчастный.

— Так что он говорил-то тебе? — стал допытываться Мануилов.

— Какое это теперь имеет значение? Слушай, ты давно на Чукотке и так и не накопил денег? Почему?

— Пил.

— По тебе не видно. Не ври!..

— Пил не сильно, а понемногу. Потом работа, — не шибко разгонишься.

— В сторожах-то?

— Да, в сторожах.

— Ты же в ресторане еще зашибал?

— Гроши. А люди, поди, думают тыщи. Народ пошел завидущий.

— Да, так уж люди все устроены. Ты наливай, коньяк тут хороший, — она скосила глаза на бутылку и прочитала по слогам: — «Ка-с-пий». Раньше мне не доводилось его пить.

— Значит, решили меня обвахлать? — спросил тихо Мануилов, не спеша наливая в стаканы.

— Как обвахлать?

— Ну, если бы у меня были деньги…

— Чего без толку языками чесать? — перебила она. — Если б были, тогда можно бы и чесать.

Она потянулась торопливо к стакану и опять стала медленно, беззвучно почмокивая губами, сосать коньяк.

Мануилов разом осушил стакан, кашлянул и с аппетитом принялся есть колбасу. Теперь он решил твердо и, как говорится, бесповоротно расстаться с этой женщиной.

— Как же со мной-то? — закусывая, спросила она. — Заманули и что дальше?

— Я куплю тебе обратный билет, — спокойно сказал Мануилов. — Дам на дорогу.

Она глянула на него вытаращенными, изумленными глазами и все поняла. Она кинулась к Мануилову, прижалась головой к его груди и, дрожа вся, зашептала:

— Ваня… Ваня, милый!..

— Чего уж? — Мануилов засмеялся сухо и холодно. — Если не хочешь тут тормознуться, то давай прямо и махнем в аэропорт. Я тебе билет куплю и все, как положено. Завтра будет поздно, я пожалею денег. Ты еще не знаешь, я очень жадный до них.

Она поднялась, поправила платье, вытерла платочком лицо и стала одеваться.

Уж дорогой, когда они ехали в пустом автобусе в аэропорт, она пыталась уговорить его дать ей возможность побыть в поселке еще несколько дней, чтобы можно было приглядеться как следует друг к другу. Мануилов не соглашался. Он был тверд как кремень, потому что боялся: если она с Прореховым примется по-настоящему уговаривать его, то рано или поздно он сдастся и уж тогда… И еще что-то было в этой женщине откровенно бесстыдное, что будоражило его сознание, что могло в конце концов тоже сломить его твердость.

В аэропорту Мануилов купил билет для Ираиды, посадил ее в самолет, который отлетал на Москву в два часа ночи, и рано утром вернулся домой. Весь день он спал как убитый, и, когда Прорехов настойчиво стучал в его дверь, он поленился встать и открыть ему.

Дружба между охотоведом и Мануиловым оборвалась. При встрече Мануилов не здоровался, и тот отворачивался в сторону. Позже Мануилов отпустил широченную бороду, отрастил волосы и стал опять походить на шестидесятилетнего старика. Потом он устроился вахтером в поселковый Дом культуры и начал зондировать почву на предмет возвращения на работу в ресторан. И ни разу он не подумал о том, ради чего это делает.

Во саду ли, в огороде…

Бесцветов сидит на крыльце — курит.

Ночь тугой холстиной застыла над головой. Изредка темноту рассеивает мутноватый, зыбкий свет далекой луны, выныривающей из рваных облаков. Луна светит недолго, тотчас облака, неизвестно куда торопливо бегущие, закрывают ее. В эти короткие минуты, отнятые светом у темноты, мир вокруг преображается. Мягко блестят, словно игрушки на незажженной елке, листья на старом тополе у дома, лужицы на асфальтовой дорожке, соседний дом с холодным отсветом на узких окнах, утопающий в зелени, неожиданно выплывает из темноты и кажется в зарослях каким-то огромным белым чудовищем.

Вчера, когда Бесцветов получил вторую половину денег за дом и положил их на сберкнижку, он не чувствовал тревоги. Спокойный, деловой и очень рассудительный человек, каким сам себя считал Бесцветов и каким считали его знакомые, он отрезал то, что уж было не семь, а сто семь раз отмерено, выверено, продумано.

Продать дом и переехать в город Иван Николаевич решал не один год и не два. Шутка ли, бросить все нажитое и уехать черт-те куда! Хотя черт-те куда не совсем верно, потому что в городе, куда Бесцветов собирался, он бывал много раз.

Лет десять назад младший брат Виктор после службы в армии подался на стройку крупного, завода. Вскоре обзавелся там семьей, получил хорошую квартиру — короче, прижился. Наведываясь в родную деревню, младший брат вначале робко, а затем все настойчивее и увереннее стал предлагать Ивану переехать в город.

— Что у вас тут за жизнь! — подлаживаясь под деревенский говор, нараспев тянул он, обычно после второй или третьей застольной рюмки. — Света белого не видите. Осенью у вас грязь, летом такая пылища — не продохнешь. А работаете от зари до зари: тут совхозная работа, тут хозяйство, как малое дитя, на руках.

Я прихожу домой вымытый, и нет у меня забот, кроме одной: об шикарном отдыхе думаю. Выпью, бывает, винца и телевизор смотрю — кайфую, значит.

Рассказывал он о городской жизни с интересом, весело, гордо, то и дело повторяя слово «шикарно». Виктор работал токарем, ценили его — работать-то он, как и все в семье Бесцветовых, мог, получал хорошо, собирался купить машину. И хвастался перед сельчанами так, что даже — Ивану было неудобно.