Ставка на совесть

Полковник сказал Неустроеву: «У меня все», — и опять сделал в блокноте какие-то пометки.

После перерыва начались прения — без тягостной раскачки, как это иногда бывало. Поднялось сразу несколько рук, чувствовалось, что подготовка к собранию была тщательной. Неустроев называл фамилии, ораторы выходили к трибуне, извлекали из карманов бумажки и читали свои речи. Одни — громко, с пылом, другие — невыразительно, с запинками. Но по содержанию они очень походили одна на другую. Создавалось впечатление, что и отчетный доклад и выступления предназначались не для коммунистов части, собравшихся в поворотный момент в жизни армии, чтобы вдумчиво поговорить о своих делах, а для представителя Главного политического управления: глядите, мол, какие у нас достижения. Это раньше всех понял он сам и стали понимать многие из коммунистов. Петелин повернулся к сидевшему рядом Хабарову.

— Поразительно! К чему этот фарс? Где серьезный анализ дел? — возмущенно прошептал он. Хабаров мрачно подтвердил:

— Пыль в глаза пускаем.

— Для чего? Для кого?

— Для чего — не знаю, а для кого… — Хабаров, не договорив, кивнул на сцену.

— Неужели он не видит?

— Он, может, и видит — гляди, как нахмурился, — а вот все мы?..

— Я пойду выступлю, — решительно заявил Петелин.

— Я тоже собираюсь, — поддержал Хабаров.

Однако их опередил Неустроев. Он уловил настроение гостя из центра и догадался, в чем причина. У Неустроева возникло опасение, как бы в Москве не подумали, будто решения Пленума не внесли в жизнь полка никаких перемен. Неустроев застенчиво улыбнулся собранию («Извините, что мне самому себе пришлось предоставить слово») и, устало шаркая подошвами сапог, подошел к трибуне. Привалился грудью к ее краю, положил руки так, словно хотел трибуну поднять, и негромким задушевным голосом произнес:

— Товарищи! У нас, коммунистов, идущих в светлое завтра, есть компас, который никогда не позволит сбиться с пути. Этот компас — линия партии. Недавно состоялся Пленум Центрального Комитета. Этот Пленум, образно говоря, внес поправки на магнитное склонение стрелки компаса, которым бывший Министр обороны стал пренебрегать. Мы с вами живые свидетели этого. Уж будем откровенными до конца… — Неустроев сделал паузу, провел пальцами по лбу, точно вспомнил нечто очень важное и чуть было не упущенное: — Хочу немного отступить и сказать: наша партийная организация оказывала действенную помощь командиру в решении задач, стоящих перед полком. И командир, коммунист Шляхтин, в своей повседневной работе опирался на партийную организацию, видел в ней надежного помощника. Тем не менее недостатков немало и у нас. Все мы помним о чрезвычайном происшествии в первом батальоне… — Неустроев повернулся к полковнику из Главного политуправления и пояснил: — На ночном тактическом учении с боевой стрельбой один солдат ранил другого, — и снова в зал: — Мы не имеем права также закрывать глаза на случаи — правда, единичные — самовольных отлучек в хозяйственных подразделениях, на автодорожные происшествия, нет-нет да и случающиеся по вине водителей. Не изжиты неполадки в солдатской столовой…

Перечислив еще кое-какие «вечные» недостатки, Неустроев заявил, что причина их — в недооценке партийно-политического влияния на массы и слабой идейно-воспитательной работе. Неустроев на мгновение умолк, дав слушателям возможность осмыслить услышанное, и с подкупающей проникновенностью одобрил постановление октябрьского Пленума Центрального Комитета партии.

Той же усталой походкой Неустроев вернулся на свое место и приступил к исполнению обязанностей председателя.

На Петелина речь Неустроева подействовала обезоруживающе. «Уместно ли теперь ломиться с обличениями?» — заколебался он. Тем более что все сказанное заместителем командира полка было правдой, и его выступление, по-видимому, понравилось представителю Главного политического управления — тонкое матово-бледное лицо полковника оживилось, а обращенный в зал взгляд ободряюще потеплел.

Пока Петелин раздумывал, как поступить, к трибуне вышел очередной оратор, партгрупорг автороты — щуплый, с морщинистым лицом старший лейтенант, принадлежащий к той категории невезучих, про которых сами офицеры в шутку говорят: «Он по два срока ходит в каждом звании и лет по десять в одной должности и считается… карьеристом». Такой человек, смирившись с положением, несет службу хотя и без огонька, но исправно, добросовестно исполняя распоряжения старших и не слишком утруждая себя, когда указаний нет.

Оглушительно выстрелив: «Товарищи!», — новый оратор довольно бойко повторил примерно то, что говорил о значении октябрьского Пленума Неустроев, и, не меняя тона, повинился в «отмеченных недостатках». Признав критику «справедливой», он посчитал, что с него достаточно, и вникать в причины, порождающие нарушения водителями дисциплины, не стал. Да и вряд ли он доискивался их, хотя и обязан был, как партгрупорг. На полковом бюро его ни разу не заслушивали, делами партгруппы особенно не интересовались и, спрашивая за службу, забывали, что этот человек — еще и партийный руководитель. Сам же он не считал это ненормальным, ибо никто из начальников ничего подобного не высказывал. А лезть «поперед батьки…» Конечно, неплохо бы выказать перед москвичом свою активность и принципиальность. Но москвич побудет здесь день-другой и укатит в столицу, а ему, «старшому», загорать здесь да загорать… Поэтому, «не забираясь в дебри», он отвесил умеренную порцию самокритики и перешел к заверениям, что партийная группа автороты приложит все усилия, чтобы изжить недостатки.

В зале стали раздаваться смешки, кто-то даже легонько зааплодировал.

Петелин лихорадочно приводил в порядок будоражившие его мысли. Пустая речь оратора из автороты вернула Павлу Федоровичу чуть было не утраченную воинственность. Теперь он опасался лишь одного: как бы чрезмерное волнение не сделало его выступление, на которое он бесповоротно решился, сумбурным и бездоказательным.

Выйдя к трибуне и потрогав очки, Павел Федорович произнес:

— Товарищ Неустроев только что призывал нас остро критиковать… Впрочем, Устав партии обязывает настолько в последнее время мы стали забывать об этой обязанности. Отчасти по своей вине, отчасти… Я не буду бить себя в грудь и посыпать голову пеплом: ах, у нас много недостатков, ах, мы виноваты. Не потому, что этих недостатков нет. Перечисление и признание — только одна сторона дела. А другая… Ну, в общем, я хочу сказать про обстановку, в которой с этими недостатками приходится бороться. — Петелин перевел дыхание, снова обеими руками тронул очки и повернулся к президиуму: — Вот вы, товарищ Неустроев, только что заявили: коммунист товарищ Шляхтин опирается на партийную организацию, дескать, он… Ну, в общем… Зачем говорить неправду? Кого хотите ввести в заблуждение? Собрание? Но коммунисты видят: в действительности-то оно не так.

Зал затаил дыхание. Взоры всех были прикованы к Петелину, головы членов президиума повернуты к нему же. Один Шляхтин смотрел куда-то под ноги первого ряда сидевших в зале. Побледневший Неустроев деревянным голосом попытался Петелина одернуть:

— Прошу по существу, без голословных обвинений.

— Да, да, без голословных… — с нарастающим возбуждением поддакнул Павел Федорович и через край трибуны наклонился к Неустроеву. — Помните, в нашем батальоне проходило партийное собрание? О повышении ответственности коммунистов за свою работу. Помните такое? Оно было сорвано. По распоряжению товарища Шляхтина: он вызвал офицеров на совещание о генеральной уборке территории полка. А ведь и товарищ Шляхтин, и вы о собрании знали. «Ладно, устроят свою говорильню в другой раз». Чьи это слова? Коммуниста Шляхтина. И сказаны в вашем присутствии. Вы же, политработник, — ни слова на это… А когда наши комсомольцы собирались провести молодежный вечер, вдруг поступило распоряжение: выделить команду для разгрузки и перевозки кирпича. И хорошая задумка увяла на корню. О ней вам тоже загодя было известно, но вы опять заняли позицию невмешательства. В тот вечер два солдата ушли в самовольную отлучку и напились. И командиру, и мне крепко влетело. Мы не обижаемся: провинился — получай. Так и должно быть. Но обидно другое. Вы, товарищ Неустроев, стали упрекать нас в слабой воспитательной работе. Возможно, оно и так… Но всегда и все ли тут от одних нас зависит? — Петелин сделал паузу, отпил из стакана и, достав платок, обтер губы. Его взгляд невольно задержался на полковнике из Главного политуправления. С сосредоточенной поспешностью тот что-то записывал в своем блокноте, и это придало Павлу Федоровичу решимости. Он говорил быстро и темпераментно, боясь, что не уложится в отведенное время и не успеет высказать все, что жгло его. А жгла Павла Федоровича предыстория случившегося в батальоне чрезвычайного происшествия. Предыстория эта была связана с попыткой обсудить на партийном бюро отношение молодого коммуниста Перначева к службе. И Павел Федорович рассказал собранию, как за это партийное бюро обвинили в подрыве авторитета командира-единоначальника, как Хабарову, который с первого дня прихода в батальон решил опереться на партийную организацию, на актив, навесили ярлык: мягкотелый, нетребовательный, либерал.