Галя Ворожеева

Шурка дурачился, смешил всех. Повернув кепку козырьком на затылок, он курил, зажимая папиросу в кулаке, и голосил:

Листья все сыпались и сыпались в лучи фар, залетали в кузов, падали на ребят и на Галю. И она знала, что эта ночь неповторима и незабываема. А что же происходило? Просто она сидела рядом с ребятами, а на темном лугу лежала арбузно-красная луна, вот и все. Вот и все событие…

Маша, прижавшись к Стеблю, шептала:

— Дурачок мой! Да мы заживем с тобой лучше некуда. Ты со мной не пропадешь: будешь и сыт, и одет. Только нужно как-то по-умному все решить с твоей матерью.

Маша все тесней прижималась к Стеблю, а ему хотелось пересесть на другое место.

— О, гляньте-ка, гляньте, как Машка окручивает Стебля, — все дурачился Шурка. Сам того не зная, он попал в точку. Стебель, стиснув зубы, незаметно отстранился от Маши, как бы выбираясь из ее рук.

— Заткнись ты, баламут! — вырвалось у Маши, но она тут же взяла себя в руки и перешла на шутку: — Прямо вы со Стеблем такие красавцы, что мухи при виде вас дохнут. — И она захохотала, а Стебель поморщился.

— И действительно, красавцы! — поддержала ее Тамара.

— Ах ты, милашка моя! — закричал Шурка и притиснул ее к себе…

Остановились около поля, где собрались комбайнеры, только что окончившие подборку последних валков.

Если погода позволяла, Перелетов всегда этот час отмечал у последнего поля. Подведение итогов происходило потом, в Доме культуры, но поздравить людей, сказать им спасибо лучше на месте работы, рядом с полем, с потрудившимися комбайнами и грузовиками. От этого час завершения молотьбы становился значительнее и праздничнее. А это Перелетов считал очень важным. Нужно, чтобы люди увидели и себя, и свою работу как бы озаренными особым светом.

К последнему полю приехали из деревни многие комбайнеры и трактористы. Прикатил автобус с горячим ужином. В тесноте мелькали огоньки папирос, вспыхивали спички, вырывая из тьмы лица; кто-то за кем-то гонялся, громко топая, хохотали и взвизгивали девчата. Подъехавший грузовик окружили. Маша и Вагайцев ушли во тьму, порой слышались их голоса, наконец, там, во тьме, заурчали моторы, вспыхнули фары. Вагайцев и Маша стояли в двигающихся лучах света, махали руками, что-то показывали. К ним осторожно подъехало несколько грузовиков, они встали полукругом и светом фар ударили в одно место. Должно быть, они осветили место выступления. Сюда притащили длинный стол и недалеко от него распалили два костра. Люди устроились на траве, в кузовах грузовиков — сидя, стоя, лежа. С одной стороны в темноте расстилалось поле. По его кромке выстроились завершившие молотьбу пять комбайнов и штук двадцать грузовиков. С другой стороны поляны пошумливал на ветру березняк. Иногда слышалось кряканье и гоготанье — это летели на юг утки и гуси. Пахло вянущими травами и березами. В свет сыпалась из колка листва, вспыхивала над кострами. Иногда на зрителей накатывались клубы дыма. И все это Гале казалось необычным, как во сне. Возле грузовика слышался говор, звон настраиваемой гитары, переборы баяна, смех.

Наконец за стол сели Перелетов, Сараев, Камышов, Копытков, агроном Останин, несколько шоферов и пять комбайнеров. Среди них был и Кузьма Петрович, убравший последнюю загонку.

Все стихли, только слышен был треск костров.

Первым поднялся Перелетов. Озаренный фарами и кострами, он отбрасывал огромную тень, которая переламывалась, на стене из березовых стволов.

— С праздником вас, дорогие товарищи! — заговорил директор. Голос его и среди полевых просторов звучал свободно, без напряжения, как в комнате.

— Вы обмолотили последний валок. Нет больше на полях хлебушка. В закромах он. Спасибо вам за работу вашу. Из всех трудностей вышли вы с честью. Больше десяти лет я работаю с вами бок о бок. И я не в обиде на вас. Может быть, вы в обиде на меня за что-нибудь?

— Нет! Не в обиде! Не за что обижаться! — раздались голоса хлеборобов.

— Тогда еще раз спасибо вам, товарищи! Но впереди у нас немало работы, — и Перелетов стал рассказывать, что нужно успеть сделать до снега.

Галю, стоявшую в кузове, трогало за самую душу все, что она видела и слышала. Она радовалась, что живет и работает вместе с этими хлеборобами, в этих полях и рощах. И уж совсем ей стало радостно, когда Перелетов сказал добрые слова о Шурке, о Стебле и о ней, о Гале.

После Перелетова говорили Камышов, Сараев. Камышов раздавал подарки, почетные грамоты; и все было очень душевно…

Концерт в честь комбайнеров начался с «Хирургии». Трава шуршала в ногах Шурки и Стебля.

— Шурка, рви ему все зубы по-настоящему! — закричал кто-то из тьмы.

Шурка и Стебель, распаленные горячим приемом, так вошли в раж, что в одном месте, к восторгу зрителей, Стебель свалился с табуретки в траву, а Шурка, забыв текст, начал над ним хохотать. На них накатились от костров клубы дыма, и они оба закашлялись.

Понравились слушателям частушки и страдания в исполнении Маши и Тамары.

Когда на «сцене» появилась Галя, в белом свитерке, в черной юбке, зрители затихли. Многим нравилась эта девчонка. Выхваченная из тьмы фарами, в тревожно бегающих бликах от костров, осыпаемая желтыми листьями, на фоне озаренных берез, она показалась всем незнакомой, вроде приехавшей артистки. В тишине слышался треск костров, шелест листвы и свист крыльев пролетающих птиц. Иногда видны были их проносящиеся силуэты с длинными шеями. А Галя все пела и пела: люди заставили ее спеть каждую песню два раза…

Стала выступать молодежь с центральной усадьбы. Маша, освободившись от забот, подошла к Стеблю. Он из-за грузовика выглядывал на «сцену».

— Валерка! Что происходит? — спросила Маша. — Ты стал какой-то… чужой! А ведь мы с тобой договорились, — ты только подумай, о чем мы договорились! — о женитьбе.

Стеблем овладело такое раздражение, что он вдруг резко сказал:

— Не будет… Ничего не будет!

— Как не будет?! — Пораженная Маша убрала руку с его затвердевшего плеча и, слегка осипнув, спросила — Ворожеева? Тебе нужна Ворожеева?

И в этом голосе, и в его интонациях, и в том, что Маша назвала Галю по фамилии, он услышал такое, что она стала ему совсем невыносимой.

— Никого мне не нужно. Никого. Поняла? И не говори со мной больше об этом. Я хочу жить сам по себе. У меня больная мать на руках. Поняла?

— Ну, Валерий, ну… Эх, ты! — Маша, резко повернувшись, бросилась в кусты. Отбежав подальше, она остановилась, а потом, отдышавшись, села на траву.

В душе ее мутью клубилось отвращение к этой Гальке Ворожеевой, к этой хитрой девке. Она всюду болтала о доброте, а сама, выходит, липла к Валерке. Обвела его, размазню, вокруг пальца! Устраиваться она мастерица. Из класса все девчонки и парни бросились в город, думая, что там их, в институтах, ждут с распростертыми объятьями. И вот вернулись не солоно хлебавши. А эта, изворотливая, на трактор села и обеспечила себе не только институт, но и стипендию. Со всеми она добренькая, для всех она хорошая. Только Витька не дурак: не дал себя оседлать. Вот она и кинулась к Валерке на шею, догадалась, что из него, лопоухого, можно вить веревки. А она, Маша, любила его именно такого. Ей хотелось заботиться о нем, оберегать его. Еще недавно ей рисовалось, как они будут жить, и каким послушным и сговорчивым будет Валерка, и как она все возьмет в свои руки, и как Валерке за ее спиной будет славно. Его дело только не перечить ей, Маше, а она постарается — она избавит его и от безалаберности, и от простофильства, и от всяких холостяцких глупостей… И вот ничего уже не будет. Она, Маша, сама оказалась полоротой: у нее из-под носа парня увели.

Так произошло с Машей то, что происходит с людьми пристрастными: они начинают видеть ближнего в кривом зеркале.