Философский камень. Книга 2

И Тимофей почувствовал, как у Людмилы подгибаются колени, она расслабленно сползает, падает на землю. А поля вокруг бескрайные, прохладные. Нигде ни огонька, ни единого звука. Даже кузнечики примолкли.

Он подхватил и понес ее, приподняв так, что подбородок Людмилы лег ему на плечо, а руки безвольно свесились за спину. Тяжело Тимофею не было, он мог бы так идти хоть всю ночь. И он даже не сразу понял, куда пошел — обратно, к дому Епифанцева, или все продолжая свой путь в даль, в бесконечность.

Людмила дышала редко, глубоко, и теплота ее дыхания, проникавшая сквозь плотную ткань гимнастерки Тимофея, наполняла его счастливым волнением. Вот так они теперь навсегда будут вместе.

Он шел; поглядывая на тускло-желтую звезду, выделяющуюся среди других своей величиной. Все звезды казались теплыми, струили нежный мерцающий свет, а желтая звезда, вопреки ее цвету, была словно бы ледяной, чужаком в дружеском ночном разговоре небесных светил. Тимофей не очень уверенно разбирался в астрономии, хотя в свое время и прочел, по совету Васенина, несколько книг Фламмариона. Немерцающие звезды, он знал, — планеты. Вероятнее всего, это Сатурн.

И ему как-то сама по себе припомнилась, может быть, и не очень точно, одна из отрывочных записей, прочитанных в дневнике капитана Рещикова: «Глупо верить, как верили древние и верят многие еще и в наши дни, что судьба человека от его рождения и до кончины так или иначе, а где-то записана. В том числе в безднах вселенной на звездном языке. Но кто мог бы записывать судьбу человеческую на звездах, на линиях руки или на чем-то еще и для чего? Творец, если есть творец этих судеб, он их знает и так, ему это не нужно. А люди, миллион против одного, умрут, не узнав своей судьбы даже от какого-либо предприимчивого астролога, которого тоже неизвестно кто одарил умением читать по звездам. Итак, оскорбительное надувательство. А составленные мною гороскопы для Вити и Людочки — просто милая игра в домашнем кругу. Став взрослыми, они станут смеяться над тем, что Марс, появляясь над горизонтом в сентябре, весь этот месяц будет с жестокостью управлять поступками Вити, а Сатурн, находясь в весенние месяцы в созвездии Водолея, станет приносить Людочке счастье. Никем и нигде судьба человека не записана, свою судьбу он создает только сам. Но лишь тогда она станет прекрасной, если человек видит ей место в ряду других человеческих судеб, которые он сможет, а потому обязан облегчить. И еще: если, определяя свое назначение в мире, он способен улавливать даже самый тихий голос собственной совести, внимая ему, как голосу далеких и чистых звезд. Ибо звезда не сама судьба, а издревле — лишь синоним незапятнанности души человеческой…»

Пусть капитан Рещиков, как считает Алексей Платонович — несусветный философский путаник и открыватель либо тривиальных, либо, наоборот, вообще неоткрываемых «истин». Но разве его слова о звездах и о судьбе человеческой — плохие слова?

Не Сатурн же, конечно, если эта холодная, тускло-желтая звезда — Сатурн, сегодня повела его и Людмилу сюда, чтобы теперь остаться им навсегда вместе. Они сами для себя решили это. И связали теперь судьбы свои в одну не для того, чтобы прожить посытнее и потеплее.

— Эй, звезды, мы слышим ваш голос!

Тимофей сказал это очень негромко, ему показалось даже, что он только подумал так. Но Людмила вдруг встрепенулась, выпрямилась, соскользнула на землю, еще совсем сонная.

— Кто тут? — спросила встревоженно. Обтерла лицо ладонью, словно бы умываясь. — Ой, Тима! Где это мы? Мне почудилось… Будто плыву я в лодке. С тобой, А кто-то сильно наклонил ее, из реки…

— Никто не наклонял. Это я пошутил, сам качнул чуть- чуть нашу лодочку, — сказал Тимофей. И поцеловал Людмилу в губы — таким растерянно милым в ночной темноте было ее лицо. — И, кажется еще, я разговаривал со звездами.

— Со звездами? О чем? — спросила Людмила.

— О том, что с этой ночи ты моя жена. Если ты этого хочешь. Но я уже решил и за тебя, пока ты спала.

Она отступила. Немного, так, чтобы Тимофей смог увидеть ее глаза,

— Тима, я никогда, никогда не скажу тебе неправды!

И в этих словах содержалось всё.

18

Мария Васильевна крепко отчитала Тимофея за то, что он глаз к ним не казал больше двух недель. В углу стояла приготовленная для него, тяп-ляп, самодельная лежанка — дело рук Ивана Никаноровича. За один вечер сколотил. И постель на ней честь честью заправлена.

«Сорванцы» Толик и Виталик прыгали вокруг матери, прятались за ее подол, выставляя измазанные повидлом рожицы. Дядя Тима им нравился, но вступить с ним сразу же в более^ тесное общение они еще не решались.

— Ну, нету и нету! Ждем первую ночь, и вторую, и третью, и десятую, да что же это такое? — корила Мария Васильевна. — Зачванился парень, облюбовал себе хоромы царские, так хотя бы за шинелькой пришел. Или мы сами чем не приглянулись?

— И не знаю просто, какими словами просить у вас прощения, Мария Васильевна, — оправдывался Тимофей. — Хотите, на колени стану, хотите, вздуйте ремнем.

Толик с Виталиком давились от радостного смеха. Мария Васильевна беспомощно всплескивала руками: «ремнем»!

Не в этом дело.

Но, израсходовав весь запас своих сердитых слов, она заговорила уже ровнее, участливее: Епифанцевым этим, поди, пристроился? Понятно. Так я и подумала. Поближе к девушке своей.

— Женой будет. Все у нас решено.

— Бог ты мой! Вот нынче как: раз — и готово.

— Нет, не «раз», Мария Васильевна. Наша любовь очень давняя. Хотя, как говорится, и с первого взгляда.

— Ну, коль так, большого вам счастья тогда! — сдалась Мария Васильевна. И тут же прибавила сокрушенно: — А знакомству нашему, что же, выходит, тут и конец?

— Почему? Самое начало, — возразил Тимофей. — Если чаем снова угостите, буду чай пить, но так, или иначе дождусь Ивана Никаноровича. Дело у меня к нему огромное. Да и к вам тоже, Мария Васильевна. Боюсь только, что когда расскажу, так вы и сами от знакомства со мной откажетесь.

Марии Васильевне нравились бесхитростные, веселые люди. Держал себя Тимофей подкупающе просто. А просить он собирается, уж конечно, не бог весть что особенное. И хорошо, когда с шуточкой. Она погрозила ему пальцем, шуганула ребят от себя и пошла ставить чайник. Какой же без угощения разговор?

А разговор был вот какой.

Когда чайник вскипел, и Мария Васильевна выставила на стол, что нашлось у нее к такому случаю, Тимофей перечислил все свои просьбы.

Первая, лично к ней. Помочь устроиться Людмиле в школу ФЗУ при той самой швейной фабрике, которая так усиленно приглашает Марию Васильевну к себе на работу. Видимо, портнихи там очень нужны. Может, примут Людмилу?

Вторая просьба к Ивану Никаноровичу — помочь уже ему, Тимофею, поступить на Мытищинский вагоностроительный завод. Столяром. По первости хотя бы самого малого разряда. Работать надо, работать хочется, и столярное дело нравится. В тайге, мальчишкой еще, все сам мастерил по дому. Если же и вперед заглянуть, на ближнюю осень, то, работая на таком заводе, потом вернее зачислится и на вечерний рабфак при университете. Это самая главная мечта.

Ну и третья просьба, к обоим. Не разламывать эту вот, в углу, лежаночку. Вдруг поздняя ночь или дурная погода прихватит в городе — приютить на ней его ли самого или Людмилу. Как уж там по обстановке придется…

— Да хоть и двоих враз, — растрогалась Мария Васильевна. — Сами сколько по углам ютились, цену человеческой поддержке знаем. Да и в этой комнате временно живем, пока вернутся со своего Дальнего Востока настоящие хозяева. Как еще к той поре с квартирой нас устроят? А насчет девушки, ну хочешь лучше — жены твоей Людмилы, завтра же на фабрику сбегаю. Сто подружек там у меня. Да и не в подружках дело, верно говоришь, на обучение молодые всюду очень нужны. Похожу, с кем надо, поговорю. Не жировать куда-нибудь человек просится — на работу. Мастером хочет стать, жизнь свою на правильный лад повернуть…