Зарницы красного лета

Федя вышел на берег, а я вповь побрел по камышам. Одного утенка я поймал-таки, но, боясь искалечить, прижал его к груди слишком осторожно. Как раз в этот момент сзади раздался резкий и насмешливый голос Ваньки Барсукова. Оп крикнул что-то обидное. Я обернулся, и утепок, вырвав у меня крылья, взмахнул ими и выскользнул из моих рук. Нырнув, оп исчез бесследно.

— Раззява! — радуясь моей оплошности, закричал Ванька.— И поймал, да упустил! Косорукий, вот чо!

Я готов был выдрать ему глаза.

— Замолчь, живоглот!

— А-а, ты еще обзывать? Да? Обзывать?

Не миновать бы драки здесь же, в озере, но Ваньку толкпул в спину вовремя подоспевший Андрейка Гулько.

— Иди-иди, не задирайся!

— Он обзыват!

— Не глотай запаренные яйца.

Наконец-то, с большим запозданием, но повезло и мне. Прямо передо мною всплыл утенок и, должно быть обессилев от долгого ныряния, не осматриваясь, потянулся к лабзе. На этот раз, схватив утенка, я прижал его к себе крепко.

После этого мне уже не хотелось вновь лезть в озеро. Но Федя, помогавший мне упрятывать утенка в пестерьку, настаивал:

— Пойдем, может, еще поймаешь. Двум веселее будет жить.

Но как я ни метался по озеру, все опять без толку. Впрочем, это не вызвало у меня особой досады. Я был доволен охотой. Не беда, что у меня всего один утенок. Завтра еще поймаю. Я даже развеселился и несколько раз принимался хохотать: Ваиька-то Барсуков тоже остался с носом. Все ребята, кроме меня, сравнялись с ним в добыче, а Андрейка Гулько даже обставил его — поймал четырех утят.

Но такого позора не могло вынести Ванькино самолюбие.

— Без меня вам ни одного бы не поймать,— заговорил он ворчливо, выжимая рубаху для просушки на солнце.— Одному крикни, другому крикни. Все слепошарые! В упор *яе видят! И полоротые — из рук выпускают!

Мы не хотели связываться с Ванькой. Пусть поважничает. Утомленные суматошной охотой, обрадованные удачей, мы были настроены мирно, незлобиво. Некоторые ребята уже развесили свои штаны и рубахи на сучьях сосенок, на кустах калины. Негромко переговаривались, хлестали себя ладошками по голому телу, сбивая надоедливых паутов и слепней. И тогда Ванька, раздраженный нашим миролюбием, вдруг засобирался домой.

— Пойдем отсюда,— сказал он Яшке.— Где твои утята? О-о, у тебя живые? Дай сюда!

— Не дам! Не дам! — запротестовал Яшка, что было для нас большой новостью.

— Я тебя, дурака, научить хочу. Учись!

— Я не хочу, не хочу!

— К тебе с добром, с помощью, а ты, гнус, еще морду воротишь?! — загорелся Ванька, считая неповиновение Яшки предательством, его перебежкой в наш стан.— Дай сюда, тебе говорят!

Но Яшка взревел, вырывая у него мешочек с утятами. Еще мипута, и они все же окажутся во власти Вапьки, и тогда...

— Побьем, а? — тихонько предложил мне Федя.

Конечно, я согласился с большой живостью.

Федя оглушил Ваньку сзади мокрыми штанами, свитыми в жгут, я добавил ему мокрой рубахой. Остальные ребята, без нашего зова, дружно налетев со всех сторон, пустили в ход кулаки.

И Ванька был избит сильно, серьезно, как никогда. Его, должно быть, не сразу-то и признали в родном доме.

II

Несколько дней мы успешно охотились на утят-хлопушей. По из моей затеи — продержать их до осени — ничего не вышло.

Утята дичились, все время искали лазейки в хлевушке, ничего не ели и даже, на удивление, не подходили к корытцу с водой.

— Опаршивеют и подохнут,— сурово выговаривала мне мать.— И все из-за твоей дурости. И отец ему еще потакает! Реви не реви, а зарежу я их, вот и все! Хоть похлебки ребятишки похлебают.

И однажды, выйдя утром на кухню, я увидел в руках матери полуголого, худенького, синеватого утенка, а рядом в тазу с горстку серого мокрого пуха.

, Обидно было, но похлебка, признаться, показалась очень вкусной: о мясе у нас в доме летом и помину-то не было.

Но вот мы вернулись из бора с пустыми пестерьками. Все хлопуши, будто сговорившись, поднялись на крыло и улетели от родных гнезд на просторы Горького.

Увлекшись охотой, мы, мальчишки, день-деньской пропадали на озерах, а вечерами, едва скрывалось солнце, заваливались спать. Поэтому мы совершенно не замечали, что происходит в селе и в наших семьях. Правда, мне показалось странным, что отец редко бывал дома. Однажды я спросил мать:

,— Где же он? Все нет и нет...

— А вот явится, сам и спроси, где его черти носят,— ответила она с раздражением.— Доносится, тогда узнает!

В тот раз отец вернулся домой после полуночи. Я проснулся, услышав голоса на кухне: сдержанный — отца и почти крикливый — матери. Трудно было понять, о чем они спорят. Кажется, мать пыталась от чего-то удерживать отца. Она, как всегда, чего-то боялась.

Утром я заговорил с отцом:

— Ты где все ездишь? Совсем загонял Зайчика!

— Сегодня отдохнет,— ответил отец раздумчиво.

— Отвести в поскотину?

— Да нет, погоди.

Отец был чем-то возбужден, но непривычно молчалив.

Однако за завтраком, продолжая, вероятно, ночной спор с матерью, он неожиданно разговорился, хотя и без обычного радостного оживления, какое вызывал у него любой разговор в семье, на людях.

— У Колчака теперь плохие дела,— сказал он серьезно.— Еще весной ему дали по морде, а теперь пинками в Сибирь гонят. Теперь у него одна забота — дай бог ноги!

Подавая на стол, мать спросила:

— Сорока на хвосте принесла?

— Не сорока, а люди, которые бегут из его армии. Дезертиры. Красная Армия уже подходит к Челябе. А как и оттуда его выбьют — он так и покатится по сибирским степям!

— Загадали!

— Так и будет!

— Тогда и рыпаться нечего,— отрезала мать.— Надо обождать, а не пороть горячку. А то выскочите — и подставите дурные головы.

— Да нельзя же больше ждать, пойми ты!

— О детях вы не думаете!

— Если бы не думали, может, и терпели бы, а то вот не терпим!

Постепенно я убеждался, что в селе назревают важные события. Они касаются даже нашей детской судьбы. Пока отец и мать что-то недоговаривают, но, судя по всему, скоро все откроется само собой. Нечего и говорить, как меня обожгла и возбудила родительская тайна.

После завтрака, увидев, что отец опять куда-то собирается, я бросился к нему:

— Ты куда? Скажи!

— Пора и нам, сынок, подниматься на крыло,— ответил отец загадочно, вдруг блеснув зубами.— Пойдем-ка со мной к сборне. Сейчас туда сойдется все село.

На площади перед сборней уже собралась негромко разговаривающая толпа. У коновязи стояло несколько подвод и вертелись верховые в седлах, некоторые из них — с ружьями, что меня особенно удивило. Отец заторопился в сборню, а я встретился со своими дружками.

— Зачем сходка-то?

— Воевать мужики собрались, Колчака бить,— ответил всезнающий Федя Зырянов.— Вчерась вечером все дезертиры объявились. У Васятки братаны пришли. А вон, видишь, кто верш-ни-то с ружьями? Весной в бору мы их видали. Вон Ефим Голубев па буланке, вой Филька Крапивин, какой мне кресало дал, а вон и Степка Меркурьев, с берданкой-то...

Несколько верховых отделились от коновязи и поскакали в дальний конец Тгокалы.

Появление вооруженных людей, несомненно, создавало в селе особое настроение значительности совершающихся событий. Любопытство прямо-таки припекало нам пятки. Мы без устали шныряли по толпе, стараясь уловить что-нибудь важное в мужицких разговорах. Иптересно же было поскорее узнать, как гуселетовские мужики и парни будут бить ненавистного Колчака! Когда это будет? И где? Вот поглядеть бы...

— А вон и Васятка с братанами! — оповестил нас Федя.

Васятка шагал между братьев, как взрослый, и вид у него

был очень серьезный, будто шел не поглазеть на сельскую сходку, а принять в ней непосредственное участие. Несомненно, он проникся таинственной сопричастностью к тем делам, какие волновали его братьев, и повзрослел от этой сопричастности. Но, увидев пас, он все же не сдержал своей улыбки и рванулся вперед.