Избранное. Из гулаговского архива

— А что он говорил? Вообще, какой он был сам по себе, когда не актерствовал?

— Такие люди всегда актерствуют, даже с собой наедине. Им страшно быть самими собой… потому что самого-то себя у них и нет. Он и умирал по-актерски. Такие люди слабы, трусливы, жестоки, они хватаются за внешнее, ибо внутренне им не за что ухватиться… Самый подходящий материал для изготовления богов. Вы же из другого материала создавать не умеете, а боги вам нужны. Что вашей крохотной фантазии делать с настоящим великим человеком? Что вы можете примыслить к нему? Да ничего. Вы слишком убоги. А когда перед вашими глазами ничтожество, мусор, тут вы все начинаете коллективно работать, обыгрывать это дерьмо. Простите, я употребил, по-моему, ваше любимое словцо. Смотришь, монумент сляпан: бессмертный, непогрешимый, всеведущий, всемогущий, всеблагий. Вы молитвенно цитируете болтовню вашего <нрзб.>. Он сказал: «От этого зависит все!» Какая мудрость! Он сказал: «От этого мы двинемся дальше». Какая прозорливость! Он сказал: «В километре тысяча метров, а в версте 700 сажен». Какая глубина!

— Положим, наш в километре частенько находил две тысячи метров, а это уж что-то новенькое и, пожалуй, божественное.

— Совершенно верно. Вы считали такие находки божественным откровением…

И вдруг в соседней комнате послышались сначала глухие дробные звуки, затем несколько дребезжащих. Мы выбежали туда в недоумении. В окна швыряли чем-то: комьями земли, а может, коровьим навозом. Бросали и в стены, методично, с небольшими интервалами. Рыболов рассмеялся, а я не могла понять, в чем дело, почему швыряют. Раздался требовательный стук в дверь. Рыболов неторопливо вышел, открыл, с кем-то говорил в коридоре и в комнату вернулся с милиционером.

Тот строго спросил, путая русский с украинским:

— Щось таке за беспорядок? Зачем вы людей приманылы до хаты? Почему они каменюками кидают? А вы тут, як нимцы, отсыживаетесь.

Рыболов любезно улыбнулся, налил чайный стакан водки и гостеприимным жестом предложил милиционеру. Тот начальственно насупился, пробормотал что-то нечленораздельное, затем неуверенно потянулся к стакану, слегка отодвинул его, снова придвинул. Кончилось тем, чем должно было кончиться. Милиционер отчаянным движением руки схватил стакан и опрокинул его в объемистую глотку, закусил помидором с колбасой.

Только теперь рыболов ответил на вопрос:

— А кто их знает, почему они кидают. Вы бы у них спросили.

— Я и спросил. Я бачу: кидают. Я опросил. А они кажуть: вы колдун. Человека на мелком месте в ставке утопилы.

— Помилуйте. Вы человек советский, грамотный. Да разве существуют в мире колдуны и всякая чертовщина? И как я мог человека на мелком месте утопить?

— Я и казав им: це брехня. Никаких колдунов нема в Совицком Союзи. А они свое балакают: человек не здешний, откуда он взялся? Хату таку построил… Пенсию багацко получает. А я должен выяснить, если непорядок.

Пока милиционер тянул свою тираду, рыболов налил еще стакан. На этот раз блюститель порядка не церемонился, плеснул стакан по назначению и уже слегка заплетающимся языком продолжил свои объяснения:

— Вы — людына культурная, я бачу. А время у нас, момент значит, напряженный. Надо следить и доглядать. А може, вы из Амерыки якысь лучи привезли… понятно? Я обязан обследовать и протокол составить. Шутковать я не могу. Но бачу: лучей нема, а обыкновенно — выпивка.

Рыболов смиренно протянул ему паспорт и пенсионную книжку:

— Обижаете вы меня, товарищ милиционер. Я бывший главбух, служил тридцать лет, получаю 750 рублей пенсии… Живу один. На сберкнижке есть деньжата.

Милиционер с усиленной важностью таращил красные глаза.

— Товарищ… Гражданин, все ясно. Хулиганская выходка со стороны населения. Люди, конечно, темные. И потом сегодня церковный праздник. Самогонкой налились… Пьянство, некультурность… Сейчас они меня ждут, пока я выйду, р-р-расследую. Я разгоню этот митинг. Я им покажу!

— Пожалуйста! И — обратно!

Рыболов щелкнул по бутылке.

Через минуту мы услышали гул толпы и заплетающийся голос:

— Граждане! Соблюдайте з-з-законность. Хулиганство не допускается. Хиба здесь буржуазная страна? Здесь коммунистическая держава… Дисциплина должна быть. Ступайте себе. Туточка живе одинокий гражданин… пенсионер с заслугами. Да! Ниякого колдовства… Кто утоп? Кого затопылы? Ну!

— Дядька Васька с конем чуть не утоп… на мелком месте.

— Дядька Васька… ради праздника насамогонился и в ставок влиз. Чого он лизе в ставок не в себе? В ставок надо лизти в полном разуменье. А ну по хатам!

Наступила тишина. Видимо, толпа подчинилась. Затем мы услышали одинокий раздраженный женский голос:

— А ты чогось тут? Дядька Васька насамогонился, а ты? Пойдем домой! Шляется по чужим хатам не в свое дежурство… в обмундированье. Дурень! Срежут наган у пьяницы, попадешь сам, куда людей водишь. Лодырь! Куда ни ткнется, нигде не робит, скрозь пьянствует.

Ответ был тихий и сконфуженный:

— Я ничего, Мотька. Я зашел по должности… дело не в дежурстве, а в должности. Я обязан знать, почему скопление граждан. Теперь выяснил, привел все в н-н-норму, ну и…

— Идем до хаты, окаянная душа. Весь народ смеяться будет. А это хата колдунова — все знают. Бачилы, ночью он из трубы вылетал.

— Л-л-летал? А где у него самолет? Кто летает без самолета?

— Черт летает, вот кто!

— Дура ты… Какой чертяка женил меня на тебе? Чертей нет… и ты меня перед народом не срами. Я в милиции, а жена в колдунов верит. Неграмотность сивая!

Женский голос злорадно отозвался:

— Побачишь еще, якой водки вин тебе дал. Може, по-собачьи гавкать будешь. Неграмотность! Вот согне тебя в дугу, узнаешь тоди неграмотность.

— Репутация у вас определенная. Простой народ не обманешь. В трубу вылетали? — подмигнула я рыболову.

— Представьте, ни разу, даже в шутку, для развлечения. А, конечно, мог бы.

— Могли бы? Значит, жинка не ошиблась. Значит, в атомный век некие существа могут вылетать в трубы… Даже имя ваше сейчас произнести всерьез как-то неудобно.

— На одну доску с бесхитростными темными людьми становиться не хочется? — рыболов тоже ухмыльнулся и подмигнул. — Ан темные-то люди и правее вас оказываются.

— А сознайтесь, что таких приключений у вас еще не было. Советские люди забрасывают ваш приют грязью, вмешивается милиция… Подозрения, лучи, привезенные из Америки, т. е. диверсия, а в дальнейшем шпионаж… И вы, даже вы, этого не избежали. Вот скука! Вот ужас! Вот где гибель!

— Да, я представлял гибель человечества в более величественных формах. Какой декоративный романтизм! Какая чушь!

— Ну, настоящая гибель будет атомная. Разве она не величественное зрелище для вас и для Высшего Художника? Мы, к сожалению, этой грандиозности и величественности не почувствуем.

— Я не атомную гибель имею в виду, а ту, о которой вы заговорили. Атомная гибель, так сказать, механическая. А нас с вами духовная гибель интересует. В XIX веке зародилось нечто новое, никогда еще не существовавшее в мире. Высший Художник карал своих детей гладом, мором, войнами, страшными поветриями.

— То есть инфекционными заболеваниями?

— Вот, вот! И эта ваша ухмылка — тоже признак расцвета самого омерзительного, низменного зла… Мы, то есть тот непостижимый и я, признаюсь откровенно, не могли предусмотреть зарождения этого зла… И от него погибнет мир.

— Какого зла? Почти два тысячелетия люди были уверены, что именно вы отец всякого зла и всякой лжи.

Рыболов выпил рюмку вина и таинственно прошептал:

— В XIX веке народился новый великий страшный дух. Он гораздо страшнее меня, хотя я бесконечно многолик, двусмыслен, неуловим и одновременно очень реален, вечен.

— Какой дух?

— Непобедимый дух пошлости.

— Ф-фу!

Я была разочарована:

— А я-то ожидала, что вы нечто ошеломляющее скажете.

— А, по-вашему, это старо? Вы думаете, что пошлость — нечто, свойственное всем временам? Вы изволите ошибаться.