Возгорится пламя

Неожиданно лес как бы вытолкнул ямщицкий тарантас на лысый пригорок. В низинке, среди увалов, извивалась речка Ашпа. На ее берегах — деревенские халупы, пригоны для скота, полупустые огороды, на которых теперь зеленели поздние кочаны капусты.

На первый взгляд деревенька ничем не отличалась от многих других — те же унылые хибарки, те же узкие и кривые улочки. Но в середине ее высоко поднял железную густо-зеленую шляпу бравый двухэтажный дом заводской конторы. Рядом с ним разлегся пузатый амбарище с пудовым замком на окованной двери. А за рекой, возле бельмастого зеркала пруда, затянутого щербатым льдом, дымил завод.

И все было окружено непроглядным хвойным воротником, будто закуталась Ивановка в медвежью доху.

В какую сторону ни глянешь — всюду лес да небо, блеклое, как запорошенный снегом озерный лед.

Был самый разгар сезона сахароварения, и на заводе в воскресный день не погасили топку.

— Нарушаете закон от второго июля прошлого года, — не преминул заметить Владимир Ильич управляющему Шмелеву, невысокому, юркому человеку.

— Кто в лесу законы знает? Если б вы не упомянули, — Шмелев заискивающе улыбнулся, — я бы ни от кого и не услышал. До Петербурга далеко.

Ульянов назвал себя экономистом и статистиком. Управляющий учтиво поклонился.

— Несказанно рад, что проявляете интерес к нашей предалекой Ивановке. Завод покажу вам с превеликим удовольствием. И не упрекайте за воскресную работу — на ходу все выглядит натуральнее. — Потянув за цепочку, достал часы из жилетного кармана. — Пожалуй, до обеда еще успеем, если быстрым шагом…

Но быстро идти было невозможно, — комья мерзлой грязи на узкой и кривой улочке напоминали дробленый камень: того и гляди, подвернется нога. Мужчины каждую минуту останавливались, поджидая Надежду Константиновну. И Владимир Ильич завел разговор о заводском амбаре:

— У вас, я вижу, своя заводская торговля.

— Как же без этого? Тайга, глушь. А госпожа Гусева заботливая. Можно осмотреть, ежели полюбопытствуете. — Шмелев, распахнувшись, снова достал часы, ругнул приказчика: — Поторопился, нерадивый, закрыть. Я прикажу позвать.

— Нет, нет. Зачем же портить человеку обед?

— Наши мастеровые, — продолжал управляющий, идя бочком и заглядывая посетителю в глаза, — могут в любое время, конечно, за исключением табельных дней, например тезоименитства государя императора и государыни…

— Могут купить на деньги? Да? Я сомневаюсь.

— Мы, как другие заводчики. По запискам отпускаем. Денег, между нами говоря, не наберешься, в особенности в нынешний год. Да и рискованно мастеровым даже показывать деньги: из рук вырвут и бегом в Ермаки — в волостное село — за водкой. После каждой получки хоть останавливай завод.

— В нынешний сезон по этой причине гасили котлы? Сколько раз?

— Пока бог миловал.

— Думаете, записки оберегают? Не выдаете наличными, а у рабочих все-таки деньги были. Да, да. Не отрицайте этого. Продукты и товары, полученные в вашем амбаре по запискам, они перепродавали себе в убыток. По половинной цене! Не наблюдали? Читайте «Сибирскую жизнь». Там напечатано.

— Написать нетрудно. А я не знаю… Может, кто-то и перепродал. Нет, говорят, правила без исключения. Одно скажу: наши мастеровые живут худо. Очень бедно живут. Перебиваются кое-как… Картошка со своих огородов выручает… У некоторых коровенки…

— Если вы это признаете, убедите хозяйку войти в положение рабочих.

— Что вы?! Немыслимое дело, — замахал руками Шмелев. — Так можно вылететь в трубу. А нас и без того железная дорога режет, — привозный сахар сбил цену. Мы стоим перед пропастью. Как бы не упасть в нее.

— Говорите, дорога виновата? Нет, вопрос гораздо глубже. Вы слыхали о промышленных и торговых кризисах, или о «заминках», как выражаются некоторые деликатные экономисты?

Шмелев не слыхал. И Владимир Ильич сказал, что за «процветанием» промышленности неизбежно наступит кризис, да такой жестокий, какого Россия еще не знала. В земледелии признаки кризиса уже налицо, завтра он потрясет всю промышленность.

— А избежать его нельзя?

— При существующем положении невозможно. Много ли ваши мастеровые берут сахара даже по запискам?

— Какие они покупатели! Соль, керосин да табак… Я бы сказал: бедны, как церковные крысы!

— Вот видите! А значительная часть крестьянства живет еще труднее. Кто же будет покупать ваш дорогой сахар?

Послышался ржаво-хриплый гудок, будто заревел осел. Перерыв на обед! Но из ворот завода вышел единственный человек, высокий и поджарый. По описанию друзей узнали — Курнатовский.

Встретились на плотине. Шмелев, спеша познакомить с посетителями, сложил ладони рупором и закричал в ухо:

— Господа из Петербурга. — Повернулся к Владимиру Ильичу: — Простите, фамилию запамятовал… Ульяновы, точно-с. — И опять — в ухо инженеру: — Господа Ульяновы желают ознакомиться с производством.

— Слышал, много слышал! — Виктор Константинович тряс руки гостей. — И день сегодня для меня воистину праздничный!

— Может, отложим осмотр? — громко сказал Владимир Ильич, приставив со стороны ветра ладонь ребром к уголку своего рта. — Вы, насколько я понимаю, идете обедать.

— После осмотра пообедаем вместе. Я счастлив познакомиться. — Глянув на управляющего, Курнатовский добавил: — И показать завод. Пойдемте.

По дороге от плотины до заводских ворот Шмелев продолжил разговор:

— Мы ищем пути, чтобы сахар обходился нам дешевле. В этом наше спасенье. Вот от Виктора Константиновича, как от инженера-химика, ждем доброго совета.

Курнатовский, не расслышав и половины слов управляющего, пожал суховатыми плечами.

За воротами горой лежала свекла. Для мойки ее были устроены желоба, в которых бурлила вода, накопленная в пруду. Сейчас тут никого не было.

Прошли в цех сырого сока. Там обедали рабочие, стоя у подоконников. Ели хлеб с солеными огурцами и вареной картошкой. Лишь у двоих были бутылки с молоком.

Ульянов поздоровался, пожелал приятного аппетита.

Пожилой мастеровой, повертываясь лицом к нему, занес в сторону как бы одеревеневшую ногу:

— Здравия желаем! А угощать, извиняйте, нечем. «Всё колеса да пружины, — обвел ехидным взглядом цех, — лишь умей их заводить».

Владимир Ильич отметил: у говоруна один ус черный, другой — белый. Вероятно, тот самый, которому Глафира Окулова просила передать брошюрки. А рабочий той порой закончил, стукнув пяткой негнущейся ноги, как тяжелой клюшкой:

— Ошурков, ты почему здесь? — прикрикнул посиневший от злости Шмелев, заглушая смех рабочих. — Чего по цехам шляешься? А?

— Я, господин управляющий, привык отвечать не на «ты», а на «вы».

«Тот! — сказал себе Владимир Ильич. — Но ведь не удастся встретиться наедине».

— Ладно, — уступил Шмелев, испытывая неловкость за свою несдержанность при гостях, — считайте, что я сказал «вы». Почему не в машинном?

— Картошку дюже люблю! — Ошурков прищелкнул языком и кивнул на горшок в руках соседа. — В мундирах сварена. С солью — лучше поросятины!

Рабочие опять засмеялись. Говорун подошел поближе:

— Стишок я сказал для хозяев правильный. Прикиньте: на обед нам дается полчаса. А машина накормила бы в два счета: раз-два, раз-два, и — все сытехоньки! И сызнова: «Эй, дубинушка, ухнем!» Сахарок-то станет дешевше, барышей-то прибавится!

— Не болтайте, Ошурков, глупостей. Идите на свое место, — потребовал управляющий. — За болтовню знаете что бывает?

— Мне — ништо! — Рабочий снова ударил пяткой в пол. — «Бобыль гол, как сокол…» А работу Ошурков соблюдает.

— Знаю. Но прибаутки оставьте. Не масленица.

Молча прошли в следующий цех.

Владимир Ильич переглянулся с женой. Надежда поняла его:

«Обидно, что нельзя было поговорить с рабочими. Если бы не этот управляющий с его приторной любезностью…»