Ясные дали

Сосны роняли шишки на мягкую, усыпанную иголками землю. Прошел дежурный поезд; сквозь деревья замелькали светлые квадраты окон. Отковыривая кору, Санька смолой измазал пальцы и, держа их перед собой, склеивал их в щепоть и с усилием разлеплял; он так увлекся этим занятием, что замолчал. Я тронул его за плечо:

— А профессору тебя Сергей Петрович показывал?

— А как же! Показывал. Профессор вроде нашего мастера Павла Степановича: маленький, сухонький, только на голове, вроде облака, редкие седые волосы. Сел он в кресло и утонул, Сергей Петрович — рядом, в другом кресле. А я стою перед ними и играю все, что выучил во Дворце культуры. Взгляну на профессора — он хмурится, брови шевелятся, ежистые, сердитые, все морщится. «Ну, — думаю, — не понравилось». А он выпрыгнул из кресла, подбежал ко мне, взял у меня скрипку, положил на рояль, а мне подал свою. Как только я коснулся смычком струн, знаешь, чуть не выронил скрипку из рук. Как она запела, Митя!.. Вот уж отвел я душу!.. Наигрался досыта!.. А когда кончил играть, профессор взъерошил мне волосы и сказал, чтобы я в музыкальное училище поступал.

— Поедешь? — спросил я не без ревности.

— Не знаю, как Сергей Петрович решит.

— В Мавзолее Ленина был?

— А как же! На Красную площадь я почти что каждый вечер ходил. Хорошо там… Прожекторы площадь светом поливают, будто синяя река льется сверху. Потом вдруг раздается звон: часы на башне бьют. И все кругом как будто замирает, прислушивается, как плывет над городом этот мелодичный звон; и я тоже закрою глаза, стою и слушаю, слушаю, как музыку… А вдоль кремлевской стены елочки растут… Я все стоял и ждал: может быть, проедет кто — Сталин, Ворошилов или Калинин, — хоть бы взглянуть… Но они так и не проехали.

Приблизились к реке. Над неровной кромкой противоположного берега висела луна, пятнисто-рыжая, круглая, как огромный медный гонг; казалось, ударь по ней чем-нибудь тяжелым — и она зазвенит на всю Волгу, низко и торжественно. Редкие облака вели вокруг нее быстрый веселый хоровод. Волны дремотно бормотали внизу, вздыхали, лениво омывая песок; он скрипел под ногами, как снег. Спустившись к самой воде и присев на корточки, Санька стал мыть пахнущие смолой руки.

— Саня, — пристроившись рядом с другом, сказал я, — мы решили послать Сталину подарок.

Санька медленно выпрямился и с испугом отступил от меня на шаг. Глаза его не мигали, руки он держал перед собой, с пальцев падали капли воды.

— Какой подарок?..

Я коротко объяснил ему наш замысел: собственными руками в неурочное время изготовить какую-нибудь вещь и послать ее Сталину ко дню рождения.

Санька слушал меня с недоверием, кисти рук он все еще держал перед собой, хотя они давно уже высохли.

— Разве мы двое осилим? — неуверенно спросил он.

— Зачем двое? Всей бригадой. Ты, скажем, резчик, Иван тоже Болотин, рисует, я инкрустирую…

— А Фургонов?

— Фургонова обязательно пригласим. Без него мы, пожалуй, и не обойдемся: что ни говори, а как столяр он самый лучший из нас. Павла Степановича попросим последить за нами, он не откажется.

Месяц совсем заволокло тучами, река во тьме все вздыхала, невидимые волны лизали песок у наших ног. Волосы стали влажными от тумана и измороси, ботинки отсырели, но ни уходить, ни переступить не хотелось, — мы ничего не замечали: большие думы унесли нас с этого безмолвного сырого берега далеко-далеко…

Возвратившись от своих, Никита поджидал нас на крыльце. Жизнь в общежитии постепенно затихала, свет в окнах гас, здание погружалось в темноту, шум леса то нарастал, то спадал, точно в верхушки его ударялись невидимые волны.

— Рассказал? — спросил Никита, приблизив ко мне лицо. Таким нетерпеливым и порывистым мы видели его впервые. — Ну как?

— Здорово! — с горячностью отозвался Санька, нервно потирая пальцами правой руки левую ладонь. — Только обсудить бы надо…

— Я говорил сейчас с отцом, он тоже сказал: «Здорово!» Надо только провести все это с умом. А ума-то у нас, пожалуй, и не наберется. — Никита ударил носком ботинка попавшийся под ногу камешек, круто повернулся и шагнул прочь. — Пошли к Сергею Петровичу.

Но окна парткома были черны и глухи. Мы забыли, что уже поздно и Сергей Петрович, должно быть, давно уже спал.

На другой день после занятий мы пришли сюда опять, долго сидели в приемной, пока Сергей Петрович проводил какое-то совещание. Когда оно кончилось, Сергей Петрович встретил нас, как всегда, дружескими словами, в которых сквозила мягкая отеческая ирония. Он усадил нас на длинный кожаный диван, а сам, придвинув стул, сел напротив.

Мы говорили все сразу, путано и бестолково, но он не перебивал, стараясь уловить смысл тревожных речей, изредка хмурил брови и пощипывал ус. Потом, коротким жестом прервав объяснения, он спросил меня:

— Как это ты вдруг решился на такое?

Я заволновался, будто от моего ответа зависела судьба задуманного нами предприятия, язык как будто закостенел, и речь сделалась напряженной:

— В нашем доме, в деревне, один квартирант стоял… рабочий из Москвы… Он, да и дядя мой, Трофим Егорович, который встречался со Сталиным, говорили, что Сталин… особенно любит ребят, комсомольцев, ну и фабзавучников тоже… Конечно, не он посылал Чугунова к нам в деревню, чтобы привезти нас на завод… Но все равно он приказал учить нас. Вот мы и учимся, и… — Нить мысли предательски оборвалась, и я умолк, досадуя, что не сумел как следует выразить своих дум и чувств.

Но рука Сергея Петровича нежно коснулась моей щеки.

— Ты хорошо сказал, Дима. Товарищ Сталин много внимания уделяет вам, молодежи. Он говорит, что молодежь — надежда и будущее народа, что она должна сменить стариков и довести до конца дело, начатое отцами. Вы это запомните. А насчет подарка… Я вас поддерживаю. — Он едва заметно улыбнулся и спросил: — Что же мы будем посылать товарищу Сталину?

Мы в замешательстве переглянулись: об этом еще не договаривались, — и тут же стали предлагать наперебой:

— Письменный стол с резными украшениями… Шкатулку… Трубку… Коробку для табака…

Сергей Петрович отвергал наши предложения одно за другим и этим всех нас поставил в тупик.

В партком заходили люди. Сергей Петрович обсуждал текущие дела, звонил по телефону, давал указания, требовал, советовал.

Когда он оставался один, мы снова принимались высказывать ему свои соображения.

— Нет, нет, ребята, это не то, — неизменно возражал он.

— Я им тоже говорю, что надо что-нибудь веселое подарить, — солидно сказал Иван и как бы вслух подумал: — Ну, что такое письменный стол? Неодушевленный предмет — и все. Вот если бы соорудить, например, баян или что-либо вроде этого, совсем другой оборот: после работы, знаешь, как хорошо поиграть…

— Ты рассуждаешь, как младенец, — осуждающе покосился на него Санька. — Зачем ему баян?

— Погодите спорить, — вмешался Сергей Петрович. — Я думаю, всякая вещь, с любовью изготовленная руками ребят, для Сталина будет приятна. Учтите только одно: участие в изготовлении подарка — большая честь для каждого. Запомните это, пожалуйста! То, что вы предлагаете, может сделать один-два человека или небольшая группа, скажем, столяров. А я уверен, что другим тоже захочется показать свое мастерство. Значит, надо придумать такую вещь, которая бы объединила вокруг себя всех: и столяров, и слесарей, и электриков.

— Может быть, радиолу? — неуверенно предложил Никита.

— А сможете? — живо спросил Сергей Петрович.

— Сможем, — решительно ответил Санька. — Среди слесарей и электриков найдутся механики и радисты.

— Хорошо, — согласился Сергей Петрович. — На этом и остановимся. Я попрошу одного инженера-радиста, он кое-что подскажет.

Несмело постучав, в дверь просунул голову Павел Степанович. Один из рабочих, выйдя из парткома, встретил мастера на улице, известил его о нашем совещании у секретаря, и вот он очутился здесь.

— Здравствуйте, Павел Степанович! Заходите, вы очень кстати: обсуждаем важный вопрос!..