Серебряные стрелы

На второй Владимир заботился главным образом только о том, чтобы не выбиться из ритма тестя. Отстанет он на замах — и точно не дойдет до конца. Если сказать, что он устал, — это было мало… То, что разламывалась спина, задеревенела шея от однообразного движения вправо-влево, пересохло во рту, а на губах запеклась какая-то неприятная слизь, — это так, но еще не все.

Главное, руки уже не держали косы, сами опускались вниз. Пробуешь пустить косу поплавнее, а она так и норовит пойти сшибать верхушки, тащит тебя за собой. Конечно, за шесть часов любой намахается до тошноты. Владимир давно бы остановился просто отдышаться, опершись на косье — о, какое счастье! — но он видел впереди выбеленную от соли рубашку тестя, его темную, жилистую шею и продолжал продвигаться за ним. И на каждом замахе только одна надежда: вот сейчас он остановится «потрепышить» косу, и можно будет передохнуть. Но тесть все шел и шел. А Владимиру с каждым шагом казалось, что следующего он уже не сможет сделать.

Наконец тесть остановился. С неимоверным усилием сделал Владимир на один прокос больше. Но сделал!

Все было плохо. Даже косы их звенели не так звонко и голосисто, как раньше, в долинном туманчике, а напротив, сухо шаркались, затихая совсем близко, в этом разреженном воздухе.

Егорушкин видел, как тесть не спешил подправлять косу, как он бесцельно смотрел вдаль, затягивая время отдыха, чтобы восстановить дыхание. И только теперь до Владимира дошло, что тестю ведь тяжело сейчас, значительно тяжелее, чем им, молодым. Но он старается и вида не подать, ходит впереди их. Какая же у него должна быть сила характера, какое терпение!

И все-таки они довели каждый свой ряд ко конца. Пошли назад по своему следу, и каждый увидел свою работу. Отец выкашивал, как и утром, «под бритву», у Владимира получалось с «огрехами», но терпимо, а Алексей прошел выстригами: стояли поникшие строчки овсюга прямым укором косарю. Алексей шел и заодно сбивал косой метелки верхушек.

— Вы как хотите, а я пойду искупнусь! — И больше он косить не стал, отправился к реке. Да, ему бесспорно доставалось больше, чем Владимиру. Он-то выхватился работать натощак. Какой косарь может позволить себе такое легкомыслие? И правильно сделал, что бросил косу, не стал траву портить. Управились и без него.

— Все-таки одолели! — подвел итог тесть, окинув взглядом их работу. — Хорошо!

Потом, когда они возвращались домой, настолько отяжеленные усталостью, что и говорить не хотелось, Егорушкин размышлял о себе, о тесте, об отце и опять о войне.

Так трудно ему еще никогда не приходилось работать! А ведь тестю было, несомненно, еще тяжелее! Он знал его уже много лет, но по-настоящему узнал, кажется, только теперь.

Егорушкину довелось видеть тестя на Майских праздниках впереди поредевшей колонны фронтовиков — с боевым знаменем в руках, торжественно-молчаливым, вроде бы и не таким уж видным среди остальных, хотя он мог бы похвалиться «Славой» всех степеней, но лишь теперь Владимир понял, что настоящая слава, настоящее признание скромны и немногословны.

И тот жестокий бой тестя под Выгоничами на Брянщине, когда он тащил после неудачной атаки, утопая в снегу, раненого политрука; и другой, уже на Кавказе, когда тесть занял с пулеметом командную высоту и не давал фашистам подняться в контратаку — стрелял без укрытия под их минометным огнем, давал возможность нашим подтянуть силы, закрепиться на отбитом рубеже, стрелял до тех пор, пока разрывом не вырвало пулемет из рук, — эти его бои стали понятнее и ближе Егорушкину, стали будто косвенным фактом его биографии. Солдат воевал, солдат шагал через муки, солдат умирал — разве о себе он думал?

Нет, он мужественно и терпеливо день за днем, месяц за месяцем, год за годом — в лишениях, на пределе человеческих сил — защищал и освобождал Родину. Вот так они, солдаты войны, наши отцы, и стали победителями.

А как живет он, их наследник, старший лейтенант, коммунист Егорушкин? С полным ли напряжением души, во всю ли силу? Нет! Его, видите ли, когда-то обидел Цыганов, ему противно смотреть на приспособленца Лопасова, и он предпочитает отойти в сторону, дабы не участвовать в постыдном дележе благополучия. А завтра он может стать свидетелем обмана, подлого поступка — и смолчать, успокоить себя мыслью, что он-то честный! А кто мешает тебе быть по-настоящему честным, служить, работать, бороться за приближение к потолку своих возможностей? Кто? Подлецы? Но почему они тебе мешают, а не ты им?! Почему ты им должен уступать дорогу?! Нет! Они не должны пройти, как не прошли фашисты!

Когда за обеденным столом тесть первым налил чарку Владимиру, признавая в нем своего верного помощника, Егорушкин предложил выпить за солдата победы. При этом он имел в виду не только исполненный тестем жизненный долг.

Указания на вылет по тревоге начались с доведения условной тактической обстановки. Командир части молодой, румяный подполковник юношеского сложения, — кажется, смущался в присутствии комиссии. Он волновался, краснел перед картой, хотя и пытался сохранить командирский тон.

— Южные, под предлогом маневров, развернули свои основные силы в акватории Тихого океана и начали боевые действия против северных с целью захвата территории. В район нашего театра военных действий вышла ударная группировка в составе… — И командир части начал подробное перечисление всех сил условного противника.

На карте «театр военных действий», разрисованный цветными линиями маршрутов разных групп, выглядел довольно внушительно, простирался он до самых дальних точек океана.

— Силами и средствами нашей части во взаимодействии с другими частями приказываю: уничтожить противника! — доложил свое решение командир.

На деле все будет выглядеть значительно проще: выйдет пусковой экипаж в район морского полигона, обнаружит за сотни километров цель — какую-нибудь списанную, поставленную на прикол баржу, и произведет пуск ракеты.

Ждал Егорушкин конкретного решения командира части, ждали его и другие летчики, но…

— Задача экипажу по выполнению практического пуска будет поставлена в воздухе! — Очевидно, такова была воля комиссии.

Указания кончились, летчики пошли в автобус. Уже на выходе рядом с Егорушкиным оказался почему-то подполковник Многолет.

— Ну, Володя! Повнимательнее! — только и сказал он традиционное, прежде чем отправиться к командирской машине. Они на мгновение встретились взглядами: Многолет улыбался.

«С чего бы это!» — думал по дороге Егорушкин, а у самого сердца холодело от предчувствия близкой радости.

Первым возле самолета Егорушкина встретил лейтенант Бакута:

— Командир, нам боевую привезли! — сообщил он, испуганно округлив свои и без того большие воловьи глаза.

Теперь и сам Егорушкин видел в свете фар под крылом своего самолета стрелу ракеты.

— Ну и что? А, Тимоха? Отправим назад, откажемся? — сдержанно подзадоривал его Владимир. А потом с командирской уверенностью: — Давай, Бакута, получше принимай матчасть! Будем наносить удар!

И сам пошел по привычному маршруту предполетного осмотра самолета.