Служили два товарища... Трое (повести)

* * *

Мы долго сидели в капонире, уже совсем стемнело. Я едва различал черты Вериного лица. А она, словно успокаивая меня, повторяла:

- Ты будешь летать. Я люблю тебя больше, когда ты летаешь. Мне лучше, я счастливее, когда ты уходишь и потом возвращаешься в «порт». Кажется, ты так рассказывал. Ты, конечно, будешь летать, и тебе будет легко, и ты будешь воевать вместе с твоими товарищами.

У Веры задрожал голос, и она почему-то еще раз сказала:

- Я такая уверенная и гордая, когда ты летаешь. И не раздувай всю эту ерунду. Вы, мужики, ужасные выдумщики.

Я поднял с земли ветку ели и стал смахивать с унтов снег. Черт его знает, почему человеку не хватает слов на самое важное в жизни!

- А ведь послезавтра Новый год, - сказал я.

- Ну, конечно, я даже привезла подарок.

Вера открыла сумку. В ней лежали пачка печенья, бутылка вина и шерстяные перчатки.

- Это тебе перчатки, - сказала Вера, - и думай, что я их вязала сама.

Мы все еще сидели друг подле друга, и у Веры было такое славное, хорошее лицо, что мне хотелось расцеловать ее, обнять… Ну, прямо не знаю, как я был бы рад, если бы все было иначе.

Совсем стемнело. Работали только оружейники и мотористы, когда мы шли с Верой по аэродрому. То тут, то там мелькали под укрытиями огоньки. Шел снег и пахнул очень хорошо и молодо. Начиналась новогодняя метель.

Вот и моя землянка.

- Очень смешная землянка?

Мы вспомнили гостиницу, и Вера засмеялась. Она чудесно смеялась. Она не разучилась смеяться, и мне от этого стало легче, такой у нее был хороший смех.

Четыре ступеньки вниз, четыре направо. Командир и штурман с летчиками сидели за столом и обсуждали что-то. Когда мы вошли, все головы повернулись в нашу сторону.

Но командир ничего не сказал, продолжал разговор, будто нас и не было. Я прошел с Верой за перегородку.

- Вот мой дом.

- Но ты удобно живешь. Один? А постель какая! Мы втроем спим на одном топчане - и ничего.

- Я тоже жил с двумя товарищами, но теперь мне лучше, когда я один.

- Мы не мешаем? - спросила Вера шепотом. - Давай разговаривать тише.

Я кивнул, подбросил несколько поленьев и щепок в печурку, раздул огонь. Вера сняла шинель, сняла ушанку.

- А тебе нравится, что я стриженая?

- Нравится.

Вера принялась тихонько хозяйничать, и мне показалось, что она живет здесь очень давно. Как ладно на ней сидели гимнастерка и ремешок через плечо!

- Оставайся здесь совсем.

- Останусь.

Она сняла сапоги: застыли ноги.

- Ой, Саша, напрасно сняла! Не умею надевать портянки.

- Я тебя научу.

- А ведь в десять мимо аэродрома пройдут наши машины. Я попросила командира автобазы.

- Сейчас семь.

За перегородкой говорили о полетах. Вера сидела на моей постели очень красивая, я ее не знал такою. Мы изменились. Я уже не был веселым, беззаботным лейтенантом, каким встретил Веру, изменилась и она.

- Помнишь, тебе хотелось, чтобы я не летал, ты только не решалась сказать, признайся? А теперь… Ты меня не разлюбила за все, что случилось? Только правду.

- Нет, Саша. Но я хочу, чтобы ты летал, просто из эгоизма хочу, потому что ты мне нужен самый хороший. И ты ведь и есть самый хороший, Саша.

Вера перешла к печурке, долго смотрела на огонь и вдруг сказала:

- Давай встретим сейчас Новый год, если ты хочешь встретить его со мной.

И вот на ящике вино, кружка, коробка консервов и печенье. За стенкой тихо: все ушли. Мы пьем с Верой по очереди из моей кружки, едим тушенку с ножа. Так мы встречаем Новый год, сорок третий, за день до его рождения.

Метель бросает снег в мое завешенное одеялом окно у самой земли. Из огненной пасти печки вдруг вырываются язык пламени и клубы дыма. Искры падают вокруг - это ветер задувает в трубу.

Мы сидим рядом в пустой землянке. Очень тихо, только ветер шумит в печурке. А время бежит так быстро, так сумасшедше быстро, что скоро оно нас разлучит. Надолго ли? На год, на два или на всю жизнь?

- Теперь пора, - сказала Вера. - Вот мы и встретили Новый год.

- Обожди, - попросил я. - Может быть, тебе что-нибудь нужно, Вера? Может быть, денег для твоих родных?

- Мне совсем ничего не нужно, у меня все то же, что и у тебя, Саша.

Вера долго возилась с портянками. Я помог ей надеть шинель, и мы вышли.

Я низко нагнул голову, чтобы ветер не дул прямо в лицо, и освещал фонариком дорогу. Мы медленно шли навстречу ветру. Желтый круг ослепительно освещенного электричеством снега бежал впереди.

Вот и шлагбаум. Вдруг рядом из темноты вынырнула фигура краснофлотца Горбунова. Они с Верой, оказалось, попутчики. Я попросил его помочь добраться младшему лейтенанту.

- Есть! - весело сказал Горбунов.

Мы долго стояли, ожидая машину. Наконец послышалось гудение, блеснула полоска голубого луча на дороге. Я помахал фонарем. Первая машина остановилась. Это была колонна, которую ожидала Вера. На прощанье она шепнула: «Ты будешь летать», и погладила меня по лицу.

Я помог ей забраться в кузов и перелезть через какие-то ящики и разбитый мотоцикл. Горбунов уже был там.

Вера вдруг поднялась, хотела еще что-то сказать…

Но машина загудела и дернулась, и Горбунов потянул Веру за рукав.

* * *

- С наступающим, товарищ старший лейтенант, чтоб всей фашистской армии в сегодняшнюю ночь околеть! - поздравил меня Горбунов по возвращении. Он снял ушанку и достал из-за каракулевого уха записочку. - От барышни, то есть от младшего лейтенанта, - сказал он с подчеркнутым безразличием. - Очень приятный командир… Немного о летчиках расспрашивали, потом отвернулись. Гляжу - что такое? Достают платочек, глаза вытирают. Я им, конечно, советую: «Пересядьте, товарищ лейтенант, вам ветер в глаза». А они: «Ничего, я люблю, когда ветер». Ну, конечно, кто что любит!… Потом, когда прощались, достали из сумки тетрадку, вырвали листок, написали на коленке. «Передай, - говорит, - старшему лейтенанту».

Горбунов протянул письмо. Я развернул его:

«…обмороженного не следует сразу вносить в теплую комнату…»

Я перевернул листок. Несколько слов, написанных чернильным карандашом, почти расплылись. Я разобрал только: «Будь здоров и не дури!»

* * *

Я твердо решил, что сам пойду к майору и попрошу разрешения на вылет: надо проверить правильность расчета. Но прошел весь день, наступил канун Нового года, а я все еще не набрался храбрости. Смешно было, конечно, идти ночью, да еще новогодней, к нашему командиру. Но я сказал себе, что только пройдусь по аэродрому.

И надо же было так случиться, что я догнал майора. Он шел не торопясь, как всегда немного сутулясь.

Я отдал честь.

- С Новым годом, товарищ Борисов, - приветствовал майор в своей обычной суховатой и резкой манере. - Вышли взглянуть на погоду?

Он замедлил шаг, и мы оказались рядом.

Майор посмотрел на меня задумчиво, приблизив лицо, и вдруг сказал как-то особенно грустно:

- Скучно вечером одному, да еще под Новый год, Борисов.

Потом помолчал и незнакомым голосом спросил:

- А что, к вам невеста приезжала?

- Да, товарищ майор, - признался я, мучительно смутившись.

- Хорошо молодым, - вдруг взволнованно заговорил майор, - все заживет, и рубца не заметишь. А у меня сын был такой, как вы, - летчик. Погиб в прошлую зиму. Даже победы не почувствовал, вкуса ее… И жена здесь умерла тогда же… Вот и выходит, все начинай сначала. Да поздновато в мои годы!… А главное, забыть не могу. Невозможно забыть, - добавил майор, покашливая.

- Знаете, - сказал он вдруг, - когда вы отпуск брали, я от одного старого приятеля письмо как раз получил. Вот в нем и описывалось. Не о сыне, конечно, - сын ушел в полет и не вернулся - кто ж тут что-нибудь расскажет… О жене, как она жила последние дни в Ленинграде. Приятель прилетел в командировку по делам службы, зашел к ней, принес всякой всячины от щедрот «Большой земли». Но застал уже самый конец… А потом этот приятель на обратном пути на Ладоге угодил под осколок, полгода лечился, письмо сразу не отправил, и получил я его почти через год, когда уже все, конечно, знал. Но в письме были разные новые подробности… Невозможно забыть, - повторил майор.