Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие п

— Мне идти поверх гор, — ответил Ермак, — тебе — под горой. Жди, пока разминемся.

— Горе не ждет. Кричит горе!

— Чего хочешь?

— Казачки твои чтоб слыхом не слышали, видом не видели ничего, когда свершится суд мужицкий.

— Я тут еще стою. Поберегись!

— Ай раздавишь?

Помолчали.

— Не счесть, сколько годов кроюсь в дебри, — опять заговорил покрытый шкурой. — Малым жив бывает человек. Воздух сладкий, ручей студеный, щекот птичий, дерева зеленые — все ему дается. А жаден он, ногу норовит на хребет другому упереть и кричит: «Мое!»

— А ты крепче стой за свое!

— Не глумись! За свое и пришел постоять. Мало злодеев, а всё землю топчут. Ради них ли подымешь саблю?

— Не строгановской правды ищу, а правды войска моего.

— Одна на свете правда. Хрестьянская. Со злодеями сразись, с теми, кто хребет мужичий ломит, о живых душах кричит: «Мое!»

— Сражаться велишь? А сам–то ты знаешь, власть такая кем тебе дадена? Песню свою на какой глас поешь? Кто ты, ну?

Гость огляделся. В шатре люди. Поднял глаза на атамана. Так же молча кивнул атаман: «Говори, свои все, раз пришел».

— Шешуков я, — просто сказал гость. — Афанасием крестили, Афопькой кличут…

— Шешуков… Вот ты и скажи: силу ли за собой какую чувствуешь аль так… кукарекаешь, Шешуков?

— Правда за мной, святая, всем просторная, правда живота, не смертного тлена.

Большой чубатый человек, сидевший откинувшись, засмеялся:

— Много ль полков помогла она тебе побить?

Михайлов поддержал Ивана Кольца:

— Это когда господь по водам ходил, правда сама города отворяла. Теперя… Не так ищешь ее! Свято место пусто не бывает. Одних царство окончится, других царство поставится. Ты сгони боярина, так сам боярином стань. Ну, пожжете строгановское строение, а дале? Короток разум…

Чубатый — Кольцо — все усмехался.

— «Воздух сладкий, ручей студеный, щекот птичий». Самое для монашков… А ты приглядись, браток, — какие из нас монахи? Да и то взять: сколько вас? Три брата Кондрата?

— Сколько? — ответил гость. — А не сочтешь, сколько. Земля мы. Власть кем дадена, пытаешь? — Он обращался к Ермаку, на тех двоих не смотрел. — Грамота у нас есть. Батюшкой Филимоном Ивановичем, надежей хрестьянской, власть той грамотой против сыроядцев дадена.

— Филимоном? — переспросил Ермак.

— Щипцами палача мечено лицо его. Боярским кнутом — тело. Дыбой кости изломаны. И то не его мука, то мука тысячи тысячей. Потому отмстителем поднялся он — за хрестьянство всея Руси. По грамоте мы, стало быть. По закону.

— Москвой тряхнуть! — проговорил Ермак. — На краю света, в лесу, как зверь… а каким мечтанием прельщаешься! Я силу копил — не кинул ее прельщены» этому. Мужпк бессильный — царством тряхнуть!

— Нет, — покачал головой Шешуков. — Царство не тронем. Дошла правда до царя. Указал государь — по правде той исделать. Скрыт указ. Изменой скрыт. Извели царицу — аль не слышал? И самого волшбой и злодейством хотят жизни порешить. Из престольного града свово убег государь царь Иван Васильевич. Нету его на Москве…

— Куды же убег? — поинтересовался Кольцо.

— В Слободе от злодеев схоронился. Опалился, расказнил изменщиков. И ныне казнит смертью, да голов несчетно у них. Тогда велел государь хрестьянам своим стать за него одностойно, миром, значит, в топоры взять супостатов, огнем пожечь гнездовья их, хоромы бесовские. Не с одного своего разума пришел я к тебе, сижу, беседы беседую. Батюшка Филимон Иванович к тебе прислал, ведомо ему, стало, про тебя. Супротивником народу, спрашивает, хочешь ли быть?

— Филимон! — повторил Ермак. — А какую тесноту жизни своей избыл я, ведомо тебе? — гостя ли он спрашивал или, минуя его, смерда Филимона прозванием Рваная Ноздря? — Какого лиха хлебнул? Сколько батогов спину мою полосовали, считал ты? Рубцы от лямки щупал? Язвы соляные видел? С полночи на полдень вот эти ноги протопали. С заката до восхода. Державу всю исходили, рубежи ее измерили. Рапы от ворогов ее до смертного часа на теле моем гореть не перестанут. Светлый Дон я оставил — темен он мне показался. Приволья матери широкой Волги не пожалел. Узок твой кафтан; боюсь, на плечи накину — по швам поползет.

— Народ, — ответил лесной человек, — как травяное поле. Выкоси его — отрастет. Выжги — зазеленеет. Нету истребленья народу. Мир, он свое подымет. А в обход его пути нет, ты помни!

— Сильный смерти не трепещет, на указы, под землю зарытые, надежи не кладет, не грамоты, а жизни сам себе ищет. Крут мой путь. Горсть веду на орду целую. Приставай к нам, коли смел.

— Так, атаман, — покончил Афанасий Шешуков, вставая. — Твой путь — для горсти, а мой вселенский, да еще круче. Не белые воды, не соболиная казна — плахи, знаю, на нем. Да прямо на них идти людское горе велит!

21

Груженные доверху казачьи суда не выдержали, стали тонуть. Ермак велел прибить с бортов широкие доски. Но и доски не помогли, и тогда выгрузили и оставили часть припасов, не трогая военного снаряда.

И вот готово к походу казачье войско.

Под Ермаком атаманы: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан. Под атаманами есаулы, выбранные из простых казаков — из тех, что знали грамоте. Войско поверстано по сотням, в каждой — сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.

Были еще трубачи, зурначи, литаврщики и барабанщики.

Оружие войска: легкие пушечки, доспехи, сабли, копья, бердыши, тяжелые двухаршинные и семипядные пищали. Ружей все же не хватило на всех, иных вооружили луками.

Приехал на малое время Никита. Он показал вид, будто ничего не случилось. Деловито осведомился, всем ли довольны казаки. Сам осмотрел пушки и несколько доспехов, прищурясь, пересыпал из горсти в горсть муку.

Потом сказал торжественно:

— Ну, вижу, удоволили вас. Чаю, не забудете того, когда общую нашу добычу дуванить станете. За прежние же вины словцо замолвим; строгановское слово не мимо перед царским слухом молвится.

Он кивнул писарям. У тех уже приготовлены кабалы на казаков за все добром и недобром взятое. Что ни случалось, все умели Строгановы обернуть выгодой для себя, на этом и возвысился строгановский дом.

Максим выступил вперед.

— Про вас говорят: ни в сон, ни в чох… А вы бы, разудалые, идучи на подвиг ратный, христианский, перед богом обеты положили… По обычаю, атаманы.

Он чуть приметно покривил губы. Божба разудалых показалась ему забавной.

Строгановские люди держали принесенные хоругви — дар вотчинников идущим на подвиг. Святители, угодники яркого, нового, пестрого, хрупкого письма — не похожие на смурых казачьих.

К этим хоругвям оборотился Ермак.

— Мелентий! — позвал оп. — А освяти ты, Мелентий, хоругви вот эти, дар нам… Строгановским, слышал, поклялся я. Так ты их теперь по–нашему, по–казачьи, перекрести!

Толпа, поняв, грохнула. Но он возвысил голос:

— Освяти их на жесточь, на бездомовность нашу. Пусть ведают одну крышу над головой: небеса. Освяти их на вихри и бури: чтоб от дождей не вымокли, чтоб вьюга не. занесла. На стрелы каленые, на пищальный гром, на дым пороховой освяти. И чтоб всегда билось казачье сердце в груди того, кто понесет их, — так освяти!

Толпа казаков слушала в молчании. Все как один поскидали шапки. Вышел Мелептий Нырков, дед Долга Дорога. Антппкин дед нес эа ним деревянную бадью с водой — кропить.

Потом грянули литавры, забил барабан. Кинулись по стругам.

Отплывало счетом шестьсот пятьдесят четыре человека; много охочих строгановских людей пристали к войску.

Атаман Ермак поднес ко рту рог. На головном струге весла рванули воду.

Было 1 сентября 1581 года.

Всего прожили казаки у Строгановых два года и два месяца с днями.

22

Никита Григорьевич тотчас опять уехал в Кергедан. И вовремя.

Едва длинная цепь стругов скрылась за поворотом реки и пропала из глаз камских людей — еще в крутых берегах отдавалась, затихая, стоголосая песня, — а уже полетела весть по камской земле: