Грешные ангелы

Когда-то я чрезвычайно гордился этим швом на руке. А потом, когда на каждой медкомиссии каждый хирургу меня стал спрашивать: «А это что за шрам? Откуда? Ну-ка, ну-ка, докладывайте…» — перестал гордиться. Но память о тех давних событиях жива и нет-нет напоминает о себе. И тогда думаю об ответственности, что накладывает на каждого из нас жизнь…

Двенадцать минут кончились. Я вступаю в проходную.

Мне улыбается вахтер.

Два марша вверх, коридор поворачивает направо.

Меня окликает Лидочка — она тоже длинноногая, очень похожая на ту блондинку из прошлого. Лидочка — секретарь начальника.

— Николай Николаевич, пришла телеграмма, — шепчет Лидочка с видом заговорщицы. — Главный ругался… кошмар!

— Смысл? — спрашиваю я, имея в виду телеграмму, а не реакцию главного.

Но Лидочка как будто не понимает меня и переводит разговор на нейтральную тему. И почему-то вдруг показывает наманикюренным пальчиком на белый рубец повыше моего левого локтя и спрашивает:

— Это — война?

Как ей объяснить и для чего, откуда след? Говорю:

— Но жизнь продолжается, господа присяжные заседатели! Источник, Лидочка? Наморщи лобик! Ну! Классиков уважать надо…

А в телеграмме той значилось:

40

Мы были тогда в полосе очередного перемирия. Правда, я уже ни на что не надеялся, но все-таки, если совсем честно вспоминать, чего-то ждал, хотя бы ясности.

Но когда Наташка сказала наигранно бодрым голоском:

— Колюшка, а Колюшка, — я сразу сообразил: сейчас чего-нибудь попросит… — Ты меня хоть чуточку любишь?

Теперь уж никаких сомнений не осталось: точно — попросит. Но я не спросил, чего ей надо, а проворчал что-то в таком роде:

— Спрашиваешь у больного здоровья… И она сказала своим нормальным голосом:

— Не сможешь съездить со мной на дачу? Манатки кое-какие родители велели перекинуть.

Конечно, я решил сразу: поеду. Может, это тот случай, что внесет наконец полную ясность в наши безнадежно запутавшиеся отношения. На всякий случай спросил:

— Что за манатки надо тащить?

— Мелочь разная — рюкзак и две сумки.

Не вдруг досвистел нас старенький паровичок до платформы «42-й» километр. По пути ничего не случилось. Болтали о всякой чепухе, жевали смертельно кислые яблоки, старательно (для кого только?) делали вид: мы всего лишь давние закадычные друзья!..

От платформы надо было прошагать километра три до Сельца, частью лесом с густым орешниковым подлеском, частью открытым полем, сквозь овсы.

На платформе я навьючился рюкзаком, взял одну сумку и хотел прихватить и другую, но Наташка не позволила.

— Ты же не ишак! Я, конечно, как считают некоторые, бессердечная эгоистка, — эти слова она произнесла голосом своей матери, — но все-таки не до такой степени.

И мы пошли.

В лесу было дьявольски душно, даже густая орешниковая тень мало спасала от жары: воздух сделался каким-то неполноценным, вроде из него удалили кислород. Через каких-нибудь четыре сотни шагов я взмок и стал дышать ртом. Подумал: а каково будет, когда выйдем в поле? Но ничего не сказал.

Наташка все время перекладывала сумку из руки в руку и то и дело заботливо спрашивала:

— Устал, Колюшка? Отдохнуть не хочешь? Еще жив, Колюшка?..

О Господи, что за дурацкое имечко — Колюшка! Далось ей… Старался мужественно молчать, только изредка отвечал коротко и сурово:

— Пока тяну.

В поле жарило тоже вовсю, но оказалось, к счастью, не так душно. Ветерок все-таки освежал маленько.

До Сельца мы в конце концов доползли. Разгрузились.

Тут Наташка провела каким-то странным скользящим движением от горла — к поясу… И — взвыла! В жизни я не слышал такого безнадежного плача. Она ревела, она захлебывалась слезами и подвывала, а я решительно не мог понять, из-за чего?

Сквозь невнятное причитание и чуть затихшие всхлипывания до меня с трудом дошло единственное слово — жук.

Сначала я подумал: может, Наташку укусила какая-то тварюга — клещ или кто там еще из лесных кусается? Хотел помочь Наташке освободиться от кофточки, но она замахала обеими руками — не надо! И тут я разобрал еще одно слово: потерялся.

Короче говоря, у Наташки на кофточке была приколота брошка. Какой-то, по ее словам, скарабей — жук с голубыми стеклянными крылышками и блестящими, вроде позолоченными лапками. Застежка раскрылась, и жук тю-тю — слетел. Вот какое горе стряслось.

— И ты из-за этой мути ревешь, как ненормальная? — совершенно чистосердечно удивился я.

— Но если бы ты знал, если бы только ты знал, — отвратительным шепотом прошелестела Наташка, — что он, этот скарабей, означал, ты бы не удивлялся…

— Дура, — сказал я, — не реви, пожалуйста. Сейчас я найду твоего дурацкого жука, если он только на самом деле слетел по дороге.

И я пошел обратно — к платформе сорок второго километра, стараясь шаг в шаг повторить наш путь.

Голова моя была низко опущена, глаза прилежно обшаривали дорожную пыль. А солнце пекло с непередаваемой яростью, словно решило наказать меня за нахальную и глупую самонадеянность. Иголку в стоге взялся отыскать! Трепло!

Шагал я медленно и думал об одном: если найду, все будет хорошо (почему?), а если не найду — дело дрянь… Какое такое дело… Ведь сроду я не отличался никакими суевериями, ни в тринадцатые числа не верил, ни черных кошек не опасался.

А тут втемяшилось: ты должен найти. Можно было подумать, от этого жука зависела вся моя дальнейшая судьба, все благополучие.

Поле кончилось. Я вступил в душную тень орешниковых зарослей. Начало уже ломить глаза, обожженная солнцем шея, казалось, вздувается резиновым пузырем.

И тут пришло в голову: «А может, Наташка этого чертовою жука еще в вагоне потеряла? Чего тогда стараться?» И еще:

«Если не найду, можно и не возвращаться в Сельцо. С платформы — прямиком в город… Нет, так нельзя, а то выйдет — сбежал, струсил». Как я боялся тогда, да, пожалуй, и всю жизнь, что кто-то может меня заподозрить в трусости.

Это была, кстати сказать, полная чушь: кого бояться, чего?

Наверное, от жары и усталости голова моя варила все хуже и неустойчивее.

Пожалуй, я прошел уже половину леса, когда споткнулся о торчавший высоко над дорогой корень и размашисто шлепнулся.

Чертыхаясь, хотел было тут же вскочить, но заметил — блестит! Да-да-да, можете не верить! Блестел Наташкин жук. Ее скарабей вопреки здравому смыслу взял и нашелся. Он валялся в пыли на самой обочине дороги.

Я осторожно взял брошку в руки. Повертел в потных пальцах. Видно, кто-то успел наступить на жука: булавка погнулась и передние лапки тоже.

Не вставая с земли, достал из кармана ножик и стал осторожно выправлять лапки. И тут увидел: на пузике гравировка, всего два слова:

«Наташе — Саша».

Вот так: простенько, но со вкусом…

Или закинуть этого жука подальше в орешник? Кто узнает: нашел я его или не нашел?

Какой еще Саша?

С годами я излечился от приступов ревности. Даже моя бывшая жена не выставила в спецификацию моих недостатков: ревнив! Но тогда в лесу меня колотило на этой коварной и подлой волне так, что и сегодня вспоминать тошно. Никому не пожелаю испытать подобный озноб.

И все-таки я пришел в себя, поднялся, кое-как отряхнул пыль с брюк и поплелся в Сельцо.

Наташка получила своего жука.

А я еще промерил всю дистанцию, теперь уже в обратном направлении, благополучно дождался паровичка, тащившего пять зеленых вагончиков, и отбыл домой.

Могли я вообразить, что спустя многие годы, в обстоятельствах куда более драматических, мне придется вспоминать про «иголку в стоге» и в глазах моих вновь мелькнет золотой отблеск минувшего детства. Только искать достанется… линкор!

Меня, только что разжалованного и дожидавшегося отправки в штрафной батальон (смывать кровью…), вызвал командир полка. Для чего — понять не мог.