Его семья

Этого он и сам не знает. Может быть, да, а может быть, и нет. Но чувствует, что так ответить ей нельзя.

— Нет, не построю. Я, кажется, возненавидел всех женщин на свете…

Нина недоверчиво усмехается. Яков начинает сердиться:

— Ты просто не можешь понять, что для меня счастье не только в том, чем живешь ты!

— А в чем же?

— В работе. В моей работе!.. — Он вспоминает, что должен ехать в командировку, но мысль об этом уже не радует его, как час тому назад. Возможно, потому, что здесь с ним Нина…

— Ты меня не любишь? — опять спрашивает она его.

«Да, не люблю», — хочет сказать он, но почему-то не говорит. Что-то мешает ему. Он не хочет задумываться, доискиваться, что именно ему мешает, не хочет заглядывать себе в душу. И он ничего не говорит, а лишь смотрит на нее.

— Ты не хочешь со мной жить? — устало спрашивает Нина.

— Я не могу так жить с тобой, — отвечает он.

— А дети? Дети как же, Яша?

— Что дети! — криво усмехается он. — Разве им лучше будет, если мы всегда будем ссориться?

— Мы не будем ссориться…

— Будем… Ах, Нина, как до тебя не доходит одно: нам вдвоем тесно!

Нина начинает плакать: слезинка за слезинкой все чаще и чаще бегут по ее бледным щекам. Она не вытирает слез, плачет так, будто не замечает этого.

Тогда Яков вскакивает, начинает нервно ходить по комнате. Ему жаль ее, жаль себя, он злится на нее и на себя, но твердо знает: возврата к прежнему нет. «Пусть я буду жесток, несправедлив, пусть все осуждают меня, но я не могу заставить себя снова вернуться к ней, вернуться в этот ад… Но почему она плачет? Зачем она плачет!..»

— Мне нужно идти, Нина…

— Куда, Яша? — всхлипывая, спрашивает она.

— На вокзал. Я должен ехать…

— А я?

Нина встает, подходит к нему. Она уже не плачет, лишь на щеках блестят две мокрые дорожки невысохших слез. Он делает шаг назад и упирается спиной в стену. Тогда Нина припадает к нему всем телом, потемневшими глазами ищет его взгляда.

— Нет, Нина, нет!..

Он отталкивает ее от себя, и Нина, застонав, сгибается, как подломленная. Она теперь уже не смотрит на него. Ей уже, кажется, все безразлично…

Яков вытирает вспотевший лоб, прикладывает ладони к горячим вискам. «Нужно ехать. Немедленно ехать!» — мысленно твердит он себе.

— Нина, я ухожу…

У нее взгляд только что проснувшегося человека. Она ничего не видит, ничего не помнит и мучительно старается понять, что же случилось. Но вот лицо ее искажается гримасой боли, и Нина начинает громко рыдать.

Яков выбегает из комнаты. Пусть она остается, пусть делает, что хочет. С него достаточно. Достаточно, достаточно!..

Он почти бежит по опустевшей улице, а перед глазами — лицо жены…

Всю вторую половину дня после суда Нина была как в тумане. Ни безумолчная трескотня Латы, продолжавшей изливать свое возмущение судом, ни щебетание дочек не могли вывести ее из этого странного состояния.

Ходила по комнатам, одевала и раздевала детей, даже приготовила ужин и, когда Лата стала настаивать, послушно съела все, что та положила ей на тарелку. Но все движения Нины были механическими, и если бы кто-нибудь дал ей в руки нож и приказал резать собственные пальцы, она, кажется, резала бы их и даже не почувствовала боли.

Под вечер забежала Оля. При виде ее счастливого юного лица, на котором горел здоровый румянец, Нине почему-то стало так больно, что она чуть не закричала…

Дочки захотели спать, и лишь тогда Нина поняла, что уже наступает ночь. Она уложила девочек и легла сама.

Дети скоро уснули, а Нина не могла спать. На стене гулко тикали часы, еще больше подчеркивая окружавшую ее гнетущую тишину. Нине стало страшно. Вдруг показалось, что она сейчас умрет, а часы все будут тикать над ней… Лежала, боясь шевельнуться, прислушиваясь к биению своего сердца — не останавливается ли оно? Постель словно проваливалась в темную бездну, и Нина даже ощущала ее бесшумное движение.

Так прошел час, может быть, два, а может быть, и больше…

Но вот вскрикнула во сне Оля, и Нина встрепенулась. Она вскочила, подбежала к постели дочки и долго стояла над ней, хотя Оля уже опять спокойно спала. Нина боялась вернуться в свою постель, боялась того ужасного чувства близкой смерти, которое ей только что пришлось пережить. Ей казалось, что она поседеет за эту ночь…

Решилась снова лечь только после того, как перенесла в свою постель сонную Галочку. Свернувшаяся теплым клубочком дочка согревала ее, прогнала страх, и Нина стала понемногу приходить в себя.

Теперь она уже могла думать, могла вспоминать прошедший день. Но все ее мысли, все воспоминания почему-то сосредоточились на одном: на последних словах Якова в суде.

«Как он зло сказал: „Я прошу развести нас…“ Да, он ненавидит меня… Но как же я буду жить без него? Что буду делать одна?..»

При мысли о том, что Яков действительно разведется с ней, что она останется одинокой, Нине хочется кричать от отчаяния.

Во что бы то ни стало вернуть его! Уговорить, доказать, умолить… Даже упасть перед ним на колени, чтобы он вернулся к ней!..

«Я пойду к нему», — решает она.

И Нина пошла к Якову…

…Если б Нина знала, как неприятно поразят его накрашенные губы, она, конечно, не накрасила бы их. Но ей так хотелось понравиться ему!.. Лишь для Якова накрасила Нина губы, лишь для него надела свое лучшее платье. И если б могла она помолодеть — полжизни отдала бы тому великому мастеру, который неутомимо работает над нашим лицом, оставляя на нем все новые и новые следы своего неумолимого резца…

IX

Чем дальше отъезжал Горбатюк от города, тем больше успокаивался.

Он любил ездить. Из командировок привозил всегда бодрое настроение, удвоенное желание работать и блокноты, заполненные записями для будущих статей, очерков, фельетонов.

Но эта командировка была, прежде всего, бегством, бегством от Нины, от самого себя, от мыслей о суде.

Он не вернулся в районный суд и не забрал своего заявления, хотя уже не верил в то, что его разведут с женой. Весь ход судебного процесса ясно показал, что закон исходит не из его личных интересов, а из интересов всей семьи: его жены, детей. И хотя Яков считал, что именно этим интересам больше всего отвечало бы удовлетворение его ходатайства, он видел, что люди, сидевшие за столом на возвышении, думали совсем по-другому.

И все же поведение членов суда было непонятно ему, Горбатюк просто не мог представить себе, как после всего, что он сказал на суде, что говорила Нина и даже свидетели, можно было не прийти к выводу, что возвращение его в семью невозможно. Ему казалось, что дело здесь только в нерешительности судей, боявшихся нарушить не так давно изданный новый закон о семье и браке. «Они решили лучше пересолить, чем недосолить… Почему я должен страдать из-за того, что в этом законе не все предусмотрено, не все случаи перечислены? Ведь не может же быть, чтобы закон разрешал заставлять человека делать то, чего он не может сделать! Разве я не стал пить, когда жил с Ниной? Разве мне не угрожало моральное падение?.. Почему же они хотят вернуть меня к прежнему, чтобы я снова избегал своего дома, не знал, где есть, где спать, и с большей охотой ложился бы в редакционном кабинете, прямо на столе, с подшивкой газет под головой вместо подушки, нежели в своей постели? А ведь мой дом стал мне ненавистен лишь потому, что там меня встречала Нина — упреками, ссорами, грязными подозрениями, которые оскорбляли, унижали меня, изматывали мои нервы… Все говорят, будто я виноват в том, что у меня такая жена. Хорошо, пусть я ошибался, пусть не сумел правильно построить семью, пусть во всем виноват я, а она чиста, как первый снег, и является жертвой моего эгоизма. Пусть! Но ведь должны они понять, что это все равно ничего не изменит! Накажите меня за ошибку, но не заставляйте делать то, что для меня невозможно…»

Яков вспоминает приход Нины. Ему жаль ее, чувство какой-то вины шевелится в нем… Он, возможно, был слишком груб с нею. Ведь она тоже по-своему несчастна, по-своему страдает и мучится… Но разве мог он поверить жене, которая сотни раз перед этим обещала не устраивать скандалов и не выполняла своего обещания?