Марьина роща

На паперти его встретила депутация от именитого московского купечества, биржевой комитет, гласные Думы. Вперед выступил высокий, в очках, некупеческого вида человек.

— Ваше высокопревосходительство! — сказал он. — От имени московского купечества привет вам в стенах древней столицы. Мы — купцы, а не адвокаты, ваше высокопревосходительство. Наше слово кратко, но веско. Примите сей святой образ. Сим победиши!

Благообразный седобородый купец старинной складки поднес на полотенце большую икону в золотом окладе. Сияние драгоценных камней, матовая белизна жемчуга ударили в узкие генеральские глазки.

— Спасибо, спасибо, — сказал он. — Вы кто?

— Я-с? — спросил седобородый.

— Нет, нет, — бесцеремонно отмахнулся генерал. — Вы… ну, в очках!

— Челноков, ваше высокопревосходительство, бывший градский голова, а ныне…

— Хорошо, хорошо… — прервал генерал и стал рассматривать икону. Вдруг он резко поднял голову и гневно сверкнул глазами: — Почему тут двое? Это что — намек?

Общее смущение сгладил европейского вида мужчина с холеной бородкой:

— Видите ли, Лавр Георгиевич, — спокойно сказал он, — православная церковь чтит двух святых воинов — Фрола и Лавра. По святым канонам их всегда изображают вместе…

— Ах да, — забормотал генерал, — верно, правильно, я знал, но запамятовал. Я плохой богослов, знаете, я солдат… Ваше лицо мне знакомо. Вы кто?

— Рябушинский, ваше высокопревосходительство. Если угодно, могу стать вашим Фролом.

— Моим Фролом?.. Ага, понимаю, понимаю. Очень остроумно… да, да…

Генерал взял под руку председателя Всероссийского промышленного комитета и стал спускаться с паперти.

Купеческая Москва торжественно обставила открытие Государственного совещания. Подтянутые юнкера — московская гвардия — четкими цепями окружили здание Большого театра. Золотое шитье мундиров и бриллианты дам ослепительно сверкали в партере и в ложах. А на сцене происходило символическое единение партий. Министр-социалист меньшевик Церетели крепко жал руку капиталисту Бубликову. Грозно гремел Керенский. Вкрадчиво уговаривал отсутствующих рабочих Скобелев. Как святую икону от Иверской, оберегали бабушку русской революции Брешко-Брешковскую. Главковерх Корнилов оказался плохим оратором. Он говорил скупо и невыразительно, потребовал упразднить всякие комитеты и Советы и тогда ручался за спасение родины.

Рабочая Москва отозвалась на совещание по-своему. Четыреста тысяч рабочих забастовали в этот день. Союз шоферов отказался возить участников совещания. Повара «Метрополя» и официанты крупнейших ресторанов отказались кормить делегатов. Десяток военных автомобилей отвез крупнейших участников совещания в их специальные поезда, все время стоявшие под парами, готовые к отходу. Менее важные «государственные деятели» уныло тащились по притихшим московским улицам.

Черт! И трамваи не ходят. Ну, уж это окончательное безобразие: бастовать в такое время. Плетись теперь пешком через весь город. Не везет, зверски не везет! Точно все сговорились против Сережи Павлушкова. Кончил училище, попал в 55-й запасной полк в Замоскворечье. В свое время подал рапорт о переводе в 85-й полк.

Командир полка вызвал: «Почему просите о переводе?» Сережа чистосердечно объяснил, что Астраханские казармы ближе к его дому. Полковник Какульский презрительно смерил его глазами, разорвал рапорт и сухо сказал: «Никогда не пишите глупостей, прапорщик. Кругом, марш…» Из-за дурацкого упрямства полковника теперь изволь плестись из Замоскворечья… Вообще Сережина жизнь складывается исключительно неудачно. С офицерами полка у него натянутые отношения. А разве он-то виноват, что именно его, неопытного, ничем не замечательного прапорщика, кто-то, почему-то выдвинул в полковой комитет? Как ни брыкался Сережа, как ни отговаривался полным незнанием политики, не помогло. Вольноопределяющийся Штейн уговорил:

— Я тоже ничего в этом не понимаю, прапорщик, а пошел. Избранники народа, все-таки…

«Народ… Что я знаю о народе? Солдаты злые, смотрят подозрительно. Одна выгода быть в комитете — на фронт теперь не отправят. Зато с офицерством отношения испорчены. Язвят: „красный прапорщик“, „деятель“… А ведь все вместе, всем полком ходили на демонстрацию двадцать первого апреля… Впрочем, то были радужные времена. Ну, черт с ними, с офицерами, умные люди поймут, что я совсем не деятель, никакой активности не проявляю, на заседаниях молчу. А дуракам все равно ничего не докажешь… Эх, оставили бы они меня в покое со своими партиями, комитетами!…Кончилась бы эта ужасная война, снял бы я дурацкую форму и вернулся в свою лавку. Пусть безумная мать, пусть больной папаша, пусть марьинорощинская грязь и скука, только бы миновали все военные страхи», — так думал Сережа о своем положении.

— Здравия желаю, ваше благородие!

— А, Володя… Смотри, пожалуйста, вторую звездочку нацепил…

— Ну как же, сражаемся…

— В канцелярии?

— Но-но, завидуешь, брат.

— Ну что ж, и завидую…

— То-то. Как служба на пользу революции?

— Да как тебе сказать?.. Служу. Скучно.

— В какой организации состоишь?

— Как это?.. Не понимаю.

— Ну, разумеется, не в Союзе георгиевских кавалеров и не у казаков. Может быть, в Офицерской лиге? Или в Союзе армии и флота? Вот в штабе формирования добровольческой армии очень энергичные ребята. Например, Беляев. Это, я тебе скажу, орел!

— Нигде я не состою.

— Брось! Ты же офицер. Хотя мы с тобой больше не благородие. Тю-тю наше благородство, отняли у нас благородство.

— Важное дело, подумаешь!

— Вот как? Я, друг мой, тоже не дворянин, но «наше благородство» мы с тобой заработали трудом, горбом, как говорится, учебой, а у нас его из кармана вытащили. Нет, с этим примириться невозможно. Слышал, что господин военный министр на совещании сказал: «Железом и кровью!» То-то вот.

— Какой кровожадный…

— Не советую этим шутить. Чумазые все больше власть забирают; пора звать городового. И некоторым отставшим пора примкнуть, а то поздно будет… Тебе прямо? Мне направо. Будь здоров, «ваше благородие»…

«Вот еще напасть! Одни тянут туда, другие сюда, и всем нужен именно я. Сережа Павлушков… А я не хочу никуда… Хочу вот сбросить всю эту мороку и почувствовать себя свободным человеком, хозяином своих мыслей и действий. Хочу — напьюсь, хочу… Напиться я и сейчас могу. И плевать на все, на службу, на комитет, на офицеров, на папу и маму, на весь этот сумасшедший город, которому нужна молодая жизнь Сережи Павлушкова!..»

Глупейшее положение — сидеть между двух стульев. А именно в таком положении и очутился Сережа Павлушков. Отношения с офицерством полка, — а триста офицеров это большая сила! — не улучшались. Правда, заметного ухудшения тоже не было — видимо, понимали, что только роковое стечение обстоятельств швырнуло Сережу в полковой комитет и не позволяет сбежать оттуда под страхом отправки на фронт. Мелькнула было надежда, что его по добру освободят от опасного звания, когда завод Михельсона прислал своих делегатов в состав полкового комитета. Не получилось: столько же солдат — членов комитета вошли в состав завкома, и все осталось по-прежнему. Хотя Сережа и не проявлял никакой активности, но это безразлично, за все решения комитета отвечает и он. Мало того, несмотря на строжайшее запрещение Совета солдатских депутатов, большевистские агитаторы свободно проникают в казармы с молчаливого одобрения комитета. Да, все это знают и делают вид, что ничего не знают. Конечно, непосредственная угроза миновала, корниловский поход провалился, но ведь всем понятно, что Корнилов — это только неудачный эпизод в начинающейся схватке. Одолев случайного союзника, ставшего было опасным соперником. Керенский иным путем стремится к тому же: навести порядок, закончить затянувшееся недоразумение. Сережа мог бы сочувствовать этому стремлению, как и все офицерство, — не все ли равно, каким путем прийти к цели: прямым ли генеральским ударом или обходным движением так называемых социалистов? Но, черт возьми, тут есть серьезное «но». Керенский желает продолжать войну. С этим Сережа никак не согласен. Во-первых, что это за войска, которые больше митингуют, чем учатся владеть винтовкой, а во-вторых, война — это фронт, бой, гибель для несчастного Сережи Павлушкова. И те и эти хотят его гибели. Выхода нет. Положительно, жизнь не удалась!