Кровать с золотой ножкой

Чуть дальше попалось кафе. В тот момент, к счастью, туда входила гурьба молодых людей, и Индрикис, собравшись с духом, бросился следом за ними, как самоубийца с камнем на шее бросается в омут. В полупустом зале нежно ворковала музыка. Предупредительные официантки бесшумно скользили взад-вперед, без видимых усилий пронося высоко поднятые подносы с посудой. Индрикиса осчастливили меню, одарили улыбкой и приголубили вниманием.

— Подайте мне…

Уверенно начатая фраза повисла в воздухе. Он умолк, не зная, что дальше сказать. Официантка понимающе глянула и принесла ему чашечку черного кофе и стакан воды. Он выпил три таких чашечки кофе и три стакана воды, прежде чем решился попросить принести десяток пирожных.

До закрытия кафе Индрикис заказал себе еще бульон, три пирожка, сдобных булочек и несколько кусков торта. После рюмки шартреза волнение немного улеглось, а после мартеля стало совсем хорошо, затем, поочередно дегустируя мокко, липкое шерри и осклизлый бенедиктин, Индрикис медленно, но верно стал перемещаться в некие блаженно-лучезарные сферы. Точка была поставлена, когда вдруг явилась мысль разыскать Атиса Вэягала. Адрес его он в свое время занес в записную книжку. Извозчичья пролетка повезла его куда-то, конские подковы на брусчатке мостовой выбивали размеренную дробь — клик-клак, клик-клак. Вокруг стояла тишина, и в какой-то момент ему показалось, что его доставили обратно в Зунте, однако на душе было покойно и хорошо.

Не без труда выбравшись из пролетки, он себя увидел стоящим перед высоким зданием. Черной головешкой в усыпанное звездами небо упирался церковный шпиль. Парадная дверь дома, к счастью, оказалась незапертой. Благополучно поднялся до первой лестничной площадки, а дальше — темнота. Потолкавшись в потемках, Индрикис присел на ступеньку лестницы и задремал.

Его разбудила девушка с корзинкой в руке, должно быть служанка. Та приняла его сначала за мертвеца, потом за грабителя и лишь потом за студента. После того, как он сообщил, что разыскивает Атиса Вэягала.

— Ах, Атиса, — как-то многозначительно протянула девушка.

Атис Вэягал жил на шестом этаже, где лестничные перила уже не украшало чугунное литье, а дверь была низкая и узкая. При появлении Индрикиса в мансарде лежавший на широкой железной кровати Атис даже не повернул к нему головы.

— Кто бы ты ни был, — пробурчал Атис, — сейчас же сбегай в монопольку, притащи четвертинку и полдюжины пива. Если нет денег, сволоки в ломбард скелет, заложи часы. И быстро!

Когда же Индрикис не сдвинулся с места, в нерешительности продолжая переминаться с ноги на ногу, взлохмаченная голова нетерпеливо оторвалась от подушки:

— Ну, что стоишь как столб…

— А где эта самая монополька?

Голова сначала подскочила кверху, а затем повернулась лицом к Индрикису:

— Что вам тут нужно? Кто вы такой?

Встречаться им доводилось и прежде, однако теперь пришлось знакомиться заново. Особой радости Атис не выказал.

— Черт бы тебя побрал! — Весь скривясь, он растирал ладонью лоб. — Приперся спозаранок — Знал бы ты, что значит упиться глинтвейном и каково терзаться похмельем. Брысь отсюда! Зайдешь через неделю!

Когда Индрикис вернулся с затребованной четвертинкой, они друг к другу присмотрелись повнимательней. И надо сказать, обоюдные симпатии заразили их весельем, как иной раз обоюдная скука заражает зевотой.

— Родственничек разлюбезный, а у тебя, как погляжу, руки тоже дрожат с перепоя. Ну да ладно, вместе будем лечиться, — рассмеялся Атис.

Умывшись, побрившись, причесавшись, Атис Вэягал обрел наружность вполне светского человека с киноэкрана. Атис тоже пользовался бриолином, его желтые, типичные для Вэягалов волосы казались потемнее, чем у Паулиса и Элвиры. Свою белую сорочку Атис с перепоя основательно заспал, но как- никак это была крахмальная сорочка! Смокинг с обмякшей розой в верхнем кармане болтался на костлявых плечах скелета. Настоящие человеческие кости — к тому же аккуратно, в порядке скрепленные — Индрикис видел впервые в жизни. Еще он обратил внимание на валявшиеся под кроватью лаковые штиблеты, которые характеризуют джентльмена куда белее основательно, чем на мелованной бумаге отпечатанная визитная карточка. Стол был завален книгами и остатками простецкого ужина — сало, конопляное масло, черный хлеб. В углу мансарды, совсем как печная кочерга, стояла прислоненная к стене рапира.

Озорные глаза Атиса в первый момент делали его похожим на Паулиса. На самом деле взгляд у Атиса был иной, за его усмешкой скрывалась бесцеремонная любознательность. На собеседника он поглядывал, как пес на столб, сосредоточенно и весело, как бы оттягивая удовольствие и все же с жадным интересом.

Ободряемый братским участием и выпитым вином, Индрикис понемногу вытряс все, что лежало на сердце, обретя под конец то чувство облегчения, что охватывает раскрывшего душу человека. На том и держится многовековая мистерия отпущения грехов. Все, что терзало, томило, душило, давило, теперь прорвалось наружу и устремилось по найденному руслу. Не сказать, что монолог Индрикиса получился особенно связным. Он хныкал, всхлипывал, покусывал губы, грыз ногти, кулаком размазывал по лнцу слезы, ворошил свою шевелюру, то и дело роняя такие фразы, как: «Просто какой-то кошмар!», «Это невыносимо!», «Мир ужасен!», «Выхода никакого!», «Ты меня понимаешь?» и т. д.

— Понимаю, понимаю, — сочувственно кивал головой Атис, кривя губы в усмешке.

— Конец мне… Впору хоть повеситься.

— С этим не спеши, срок придет, смерть тебя разыщет.

— Но я сам себе омерзителен. Понимаешь? О-мер-зи-телен…

— Диагноз довольно вульгарный.

— Безнадежный случай!

— Ха! А ты не пробовал искать спасения?

— Конец.

— В кошельке у тебя что-нибудь осталось?

— Что? Деньги? Денег у меня навалом.

— Тогда о чем говорить. Все будет в порядке!

Часом позже они уже были в одном из девяноста девяти заведений улицы Дзирнаву…

Исчезновение сына в известной мере отрезвило Леонтину от любовного дурмана. Всю жизнь, с того дня, как родился сын, она жила в постоянном страхе за его судьбу, и страх этот стал ее второй натурой. Индрикису постоянно что-то угрожало. Леонтина не помнила поры, когда бы благополучие сына не трепетало, подобно пламени свечи на ветру. Увлекшись капитаном Велло, Леонтина всего на какой-то момент выпустила его из поля зрения. И конечно, тут же подоспело очередное несчастье.

Но что-то все же изменилось. Привычные материнские страхи теперь отягчались злостью, разочарованием, печалью. «Мерзавец, бесстыдник. Вылитый Озол, весь в отца, такой же отьявленный эгоист. Дурень безмозглый! Свободы ему захотелось…» Дав волю досаде, она впервые смогла оценить сына безо всяких скидок на нежность и самообольщение. «Никуда он от меня не уйдет, — раздумывала Леонтина. — Индрикис слишком безволен, чтобы взвалить на свои плечи бремя самостоятельности. Послоняется немного — это пойдет ему на пользу, будет хороший урок. Ну, погоди, паршивец, подвернись мне под горячую руку».

Шли дни, неизвестность томила. Полиция в это дело вмешиваться отказалась, оставленная записка, дескать, не дает оснований говорить об исчезновении. Леонтина уж подумывала взяться за розыски сына с помощью газет и последнего технического новшества — радио, но потом решила, что это не годится, ведь Индрикис не был ни глухонемым, ни слабоумным. Отвергнуты были и другие планы, например объявить о розыске Индрикиса в качестве должника, свидетеля и проч. Все кончилось тем, что Леонтина разослала письма нескольким рижским Вэягалам, Атиса Вэягала, к сожалению, упустив из виду.

А Индрикис столь же неожиданно, как исчез, одним прекрасным утром еще до открытия магазина появился в доме. Немного помятый, слегка осунувшийся, а в общем все тот же Индрикис, и вед себя так, как будто ничего особенного не случилось. Леонтина, глядя на сына, ощущала странную двойственность: нанесенная им обида доставляла ей что-то вроде облегчения. Неужели она себя чувствовала виноватой перед Индрикисом из-за своей любви к Велло? Мысль эта так поразила Леонтину, что и злость притупилась.