Литератор Писарев

В этот день Благосветлов со слезами на глазах объявил, что хотя, собственно, восхищаться поступком Писарева нечего: он поступил как должно благородному человеку, только и всего, — но он, Благосветлов, никогда этого не забудет.

И граф Кушелев, которому Благосветлов все рассказал, благодарил молодого сотрудника за преданность «Русскому слову». И было решено, что с декабря Писарев станет помощником редактора по части поэзии и будет получать полтораста рублей серебром в месяц. И вечером Писарев с Благосветловым выпили на ты.

Теперь наконец можно было вздохнуть спокойно. Положение Писарева в литературе и в жизни установилось прочно, денег хватало, несмотря даже на карточные проигрыши, печатать можно было все, что удастся сочинить, а сочинялось легко, — и Раиса жила в соседней комнате.

И политическая погода в декабре не то чтобы прояснилась — а все же подул некий либеральный ветерок. Так, во всяком случае, говорил Благосветлов.

— «Отечественные записки», — ораторствовал он в новогоднюю ночь, стоя у камина с бокалом в руке, — напечатали Диккенсов роман «Большие ожидания». Это название как нельзя лучше подходит к настоящей минуте. Все чего-то ждут, все недовольны, все понимают, что неизбежны перемены. Крепостники негодуют на правительство, которое будто бы их разорило. Лучшие из помещиков, напротив, открыто заявляют, что крестьянская реформа не удовлетворила народных потребностей. Тверское дворянство даже предлагает правительству созвать собрание выборных от всего народа без различия сословий. Поляки требуют для Царства Польского государственной самостоятельности. Журналисты восстают против цензуры. Молодежь волнуется…

— Еще бы ей не волноваться, — заметил Попов.

— Что же делает власть? — Григорий Евлампиевич оглядел своих слушателей. Новый год встречали, можно сказать, в семейном кругу: чета Поповых да Писарев с Кореневой. — Как власть себя ведет? — И сам ответил: — Она бросается из крайности в крайность. Михайлова отправляют в Сибирь, надев кандалы вопреки точному смыслу закона. Зато студентов освобождают из крепости толпами. Университет закрыт, но Путятин смещен, и министерство перешло к Головнину, а это значит, что партия константиновцев победила. Тверских мировых посредников отдают под суд, но просят у редакций журналов совета относительно необходимых преобразований в цензурном ведомстве.

— Ты не шутишь, Григорий Евлампиевич? — удивился Писарев.

— Нисколько не шучу. Вчера я был у Головнина, и он заверил меня, что цензурная реформа — дело решенное. Занятный господин. Не похож на сановника, в журналистах чуть ли не заискивает. Между прочим, дал мне прочесть брошюру какого-то Шедо-Ферроти. Вот, говорит, если бы все так понимали, чего мы хотим от литературы.

— И что же это за необыкновенная брошюра?

— Представьте себе, Евгения Александровна, — о Герцене.

— Не может быть. На русском языке?

— Ну что вы. Писано по-французски, издано за границей. Этот Шедо-Ферроти — псевдоним, конечно, — агент нашего министерства финансов в Брюсселе.

— Так это пасквиль, поди? — спросил Василий Петрович.

— Не угадал. Штучка весьма хитрая. Об Александре Ивановиче говорится с восхищением и даже сладко.

— И министру понравилось?

— Видишь ли, главная мысль автора та, что Герцен, при его таланте, мог бы принести России огромную пользу, ежели бы не просто отрицал существующий порядок вещей, а указывал правительству на недостатки, подлежавшие исправлению.

— Можно подумать, что он не указывает, — хохотнул Писарев.

— Вот-вот. Шедо-Ферроти упрекает Герцена: зачем он требует таких вещей, которые возможны, дескать, через тысячу лет, и зачем он так бранится? Правительство, мол, само преисполнено благих намерений, нужно ему помочь, а не нападать на него.

— Так он подкуплен, этот Шедо-Ферроти! — крикнул торжествующе Писарев. — Он агент Головнина, не министерства финансов.

— Похоже, что так, Дмитрий Иванович. Но ты сам рассуди, что это значит? За Головниным стоит великий князь, вокруг него партия либералов, которая пришла теперь к власти. Как же шатко их положение, коли считают нужным задабривать Герцена комплиментами? Вот я и говорю: новый, тысяча восемьсот шестьдесят второй год, за наступление коего мы сейчас, надеюсь, выпьем, обещает нам непредвиденные события. Будем надеяться, что они обернутся к лучшему для России, для «Русского слова» и для каждого из нас. Позвольте чокнуться с вами, тишайшая Раиса Александровна!

Глава десятая

1862

Вспоминая впоследствии об этой зиме, Писарев признавал, что проиграл ее в карты. Но тогда, в январе и феврале, ему казалось, что проигрыш сугубо денежный.

Он задолжал в общей сложности около двух с половиной тысяч рублей, однако не унывал: и Попов, и Кушелев соглашались ждать сколько угодно и продолжать игру на слово, с Благосветловым ничего не стоило расплатиться статьями, а прочие долги были мелкие. Писарев играл не ради денег, а для того, чтобы усыпить точившую его неясную, беспричинную тревогу. Но он не замечал этого и даже похвалялся новой страстью перед Раисой: дескать, никакой он не флегматик. Она отвечала колкостями, не скрывая, что за последние три месяца совсем разочаровалась в нем.

Раиса в Петербурге скучала и тяготилась своим двусмысленным положением. Она считалась компаньонкой хозяйки дома — но услуг не требовалось и жалованья ей не полагалось. Благосветлов не спешил печатать ее повесть и не давал никакой другой журнальной работы. Она чувствовала себя приживалкой и подозревала, что ее хотят взять измором, вынудить ее согласие на брак с Писаревым. Особенная обида заключалась в том, что сам он к этому замыслу был непричастен, полагая, видимо, что Раиса никуда уже от него не денется. Он был поглощен своими карточными подвигами да остроумной полемикой с московскими журналистами и говорил, как всегда, только о себе.

Она давно уехала бы в Москву, если бы не лекции университетских профессоров.

Еще в декабре все арестованные студенты были выпущены из крепости. Некоторых выслали, другие уехали сами, но все же в городе оставалось около полутора тысяч праздных молодых людей, не окончивших курса.

Между тем, университет был закрыт впредь до утверждения нового устава — то есть никак не меньше, чем на год. Негласный студенческий комитет, состоявший из лиц, особенно отличившихся в сентябрьской истории, решил возродить чтение университетских курсов в форме публичных лекций. Министр Головнин одобрил эту мысль. Лекции читались днем, в залах Думы и Петершуле; всего было двадцать лекторов, читавших тридцать шесть лекций в неделю; были как абонементные, так и разовые билеты. Эти-то чтения — иногда их называли Вольным университетом — и посещала Раиса об руку с мадам Поповой. Они привязывали ее к Петербургу: другой возможности прослушать университетский курс не представилось бы нигде. А в иные вечера, когда Писарев брался объяснить ей какую-нибудь особенно трудную мысль, брошенную очередным лектором, или рассказать что-либо из европейской истории, Раисе даже приходило в голову, что, может быть, друзья и правы: с ним ей обеспечена жизнь разумная и уютная.

Второго марта, в четверг, они вместе были на литературно-музыкальном вечере, дававшемся в пользу студенческой кассы: денег у студентов не хватало, несмотря на многочисленные пожертвования из различных источников (Благосветлов, например, объявил печатно, что с каждого рубля, заработанного сотрудниками «Русского слова», отчисляется копейка на пособия студентам). Вечер проходил в зале некоего Руадзе, в его доме на Мойке. Чернышевский выступил с воспоминаниями о Добролюбове, за ним читал свою статью по поводу тысячелетия России профессор Павлов, основатель первых воскресных школ. Ради него Писарев и пришел на вечер: Благосветлов просил взять у Павлова текст и отвезти в типографию — статья должна была пойти в мартовской книжке «Русского слова». Павлов с такой энергией, таким угрожающим голосом кричал свою достаточно невинную статью, что публика в неистовстве топала ногами и ломала стулья. Многие в рядах предсказывали, что теперь автору несдобровать. Вечер закончился многократным исполнением «Камаринской» на четырех роялях одновременно. Писарев взял у Павлова его рукопись и, пока ехали на извозчике домой, объяснял Раисе, что ничего профессору не будет хотя бы потому, что статья уже цензурована.