Тихий гром. Книга третья

— Стоп! — громко крикнул Петренко, сжав меха гармони. — Хоть и веселая эта песенка, да глупая. А спою-ка я вам, братцы, новую, неслыханную песню. А вы запоминайте ее, после, глядишь, и вместе споем. Но для того надо дневального в траншею поставить… Ты готов, Паша, постоять за всех?

— Я-то? — отозвался Федяев. — Завсегда готовый. — Захватив шинель и фуражку, он соскользнул с пар и, выходя, добавил: — Я подальше отойду и, ежели что, чихать стану, кашлять, как чахотошный. А вы бы тут в отводе-то еще кого-нито поставили.

— Тима, — обратился Петренко, — ты помоложе всех, сходи прогуляйся да проверь, далеко ли будет слышно… Я негромко петь буду.

Ни слова не сказав, Тимофей Рушников тоже вышел, поплотнее притворив за собою дверь.

И застонала длинная и тягостная песня, там же в окопах рожденная.

Песня была «самодельная», потому ритм кое-где сбивался, но слова разворачивали солдатские души, по коже мороз бежал…

Песня умолкла, тут же сникла и гармонь, а у солдат языки примерзли — не ворочаются!

— Вот эт дык пе-есенка, — первым опомнился Василий Рослов. — С такой в самый раз на каторгу маршировать. А как же ты петь-то ее не боишься?

— Как видишь, пока за притворенной дверью поем. Придет время и на улице грянем. А вот насчет каторги, ты, брат, приотстал здорово. Это довоенная мера — каторга-то. Теперь, да еще на фронте, за такие слова и к стенке поставить могут, или во чистом полюшке возле ямки.

— А скоро на улице-то петь такие песни станем? — поинтересовался Григорий Шлыков.

— Это как сказа-ать, — замялся Петренко, дергая себя за ус. — Я, конечно, не бог, чтобы точно месяц и число назвать. Но можно сказать, скоро. Только ведь возле солдата постоянно то шрапнель, то осколок, то пуля шальная вьется. А они, как известно, скорее всего действуют.

— Да уж наше-то дело — известное, — тяжело вздохнул Василий. Затравленный какой-то вздох у него получился. — А все ж таки знать не помешало бы.

— Все равно теперь скоро! — загорелся Петренко. — Ведь не то что солдаты, иные офицеры зубами поскрипывают, как про Николашку говорить начинают. Рушится его власть, на глазах разваливается. Только приглядеться получше надо… А песенку эту нам бы заучить не помешало, пригодится!

Он тут же несколько раз повторил слова первого куплета и тихонько запел, солдаты тоже негромко, вполголоса подтянули.

Стоя на углу, возле отвода траншеи, Тимофей Рушников услышал вдруг низкоголосое гудение в землянке, словно сотни потревоженных шмелей завозились там.

— Молитву какую завели, что ль, — недовольно подумал вслух Тимофей, свертывая вторую цигарку. — Молиться-то, небось, и без сторожей бы можно. И тут услышал он громкое чиханье, потом — заливистый кашель, с удушливыми перехватами.

— Вот черт, — удивился Тимка и бросился к землянке, — ведь и правда, как Ванька Шлыков, заходится Пашка.

Сначала он ударил в дверь кулаком, и за нею мигом все стихло. В землянку вскочить успел, пока на повороте отвода не показались гости.

— Чего там? — тревожно спросил Григорий.

— Не знаю чего. Федяев шибко кашляет, прям, как Ванька ваш.

Петренко бросил пальцы по клавишам и снова потянулся безобидный мотивчик про Машу, да души солдатские не могли так скоро перестроиться на веселый лад, потому никто не подпевал.

— Ф-фу, братцы! — воскликнул поручик Малов, первым входя в землянку. За ним — прапорщик Лобов, а Федяев так и остался снаружи у растворенной двери, продолжая надсадно кашлять. — Да у вас тут и курящему на ногах не устоять: Федяева-то отравили, выходит… Сидите, сидите, пожалуйста… Чего же вы в темноте-то, без огня?

— Песни петь да гармошку слушать и без огня можно, — ответил Петренко, стоя в углу. — Не все тратить государево добро, когда и поберечь надо.

— Да, да, — мягко подтвердил поручик, — но вы, пожалуйста, проветритесь хорошенько перед сном. Нельзя же, так относиться к своему здоровью.

— Слушаюсь, ваше благородие! — преданно ответил Петренко.

— Посочувствуйте своему некурящему товарищу, — просительно наказывал Малов, уходя.

— Слушаюсь! — снова гаркнул в ответ Петренко.

— Но почему вы даже замечания ему не сделали за погоны? — возмущался прапорщик Лобов, суетливо вертясь возле поручика и пытаясь пристроиться с ним в ряд. Но траншея была явно тесной для парной ходьбы.

— Да мы же с вами договорились, Леня, — возражал Малов. — Оставьте вы его с этими погонами, пожалуйста! Ну что вам они дались?

— А вы обратили внимание на издевательскую интонацию в его голосе, когда он говорил о сбережении «государева добра»?

— Господи! — уже с трудом сдерживал себя Малов. — Вы извините меня, но вы либо впадаете в детство, либо не вышли еще из него. Мужики говорят: рот не ворота, клином не запрешь. К тому же, за интонацию никаких наказаний не предусмотрено. А слова он сказал самые похвальные. Ну скажите, что вы могли бы предпринять в подобной ситуации?

— Н-не знаю, — покаянно признался Лобов.

— Вот и я не знаю. Ведь вы второй месяц на фронте и, что же, впервые услышали эту интонацию?

— Нет, не впервые.

— По-вашему, всякий раз по этому поводу следует устраивать потешные сцены, чтобы добиться нужной вам интонации? Глупо это. Вы слышите, глупо!

— Да, конечно, — торопливо соглашался Лобов. — Но ведь и терпеть это постоянно — тоже невыносимо. Какая-то серая мразь, едва читать умеющая, то и дело подцепляет его величество, самого царя русского!

—А как вы поступаете, когда улавливаете подобную же интонацию по отношению к его величеству в кругу господ офицеров?

— Ну, знаете! — взъерошился прапорщик, повысив голос. — Как это можно сравнивать состоятельных, образованных людей с этим дерьмом?!

— Вот что, Лобов! — Круто повернувшись, Малов остановился и, снизив голос до свистящего шепота, продолжил: — На этом дерьме, как вы выражаетесь, весь фронт держится! Попробуйте представить себе пустыми вот эти окопы. А еще лучше и для большей ясности вообразите, что все штыки из солдатских землянок могут повернуться в нашу с вами сторону. Вот чем вы тогда почувствуете себя?.. А теперь ступайте спать, не задавайте мне больше детских вопросов и не заводите этого разговора до тех пор, пока не изобретете способа изменить положение в России и на фронте. Над этим думают очень многие, но пока безуспешно. Все. Идите!