Три поколения

Никодим перевел дух и еще тише зашептал:

— Все гады храпят. Один гад не спит — трубку курит. Морда широкая, как лопата, на левой щеке шрам… Окно в избе разбито, подушкой заткнуто — смотреть неловко. Оттянул я подушку — морозом в избу ударило, огонь в лампе замигал. Гад голову поднял, насторожился, как гусак…

Во время рассказа Никодима Алешу била лихорадка. Пальцы сжались, лицо вспыхнуло, ему стало жарко.

— Часового убьем из винтовки, ворвемся в избу и…

— Тише! Да тише ты!.. — Уже по окрику Никодима Алеша понял, что мальчик осуждает его план.

Настасья Фетисовна смотрела в лицо сына не отрываясь. В глазах ее были и страх, и восторг, и любовь.

Никодим взял Алешу за руку:

— Пойдем!

И они пошли вниз по тропке к береговым пихтам.

— Встань тут! Да не сюда, а в тень! В тень встань… — и Никодим указал Алеше на противоположную сторону пушистой ели.

Алеша понял, что здесь он не заметен со стороны заимки, самому же ему отсюда видны и избушка, и двор, и часть дороги, идущей вдоль реки к повороту.

И теперь, как и на промысле, превосходство Никодима было настолько очевидно, что властный тон его у Алеши не вызывал даже чувства протеста. Настасья Фетисовна тоже подошла к ним, и все сели близко один к другому в тени ели.

— Часового надо убрать без шуму… Вы, мама, на лыжах лесом обойдите до бугра. И как выравняетесь против поворота реки, тихонечко высуньтесь из тайги и спустите с берега запасную лыжину. Для этого случая возьмите мою. Пусть он насторожится в вашу сторону. А чтоб дуром не напугался, не стал бы стрелять, негромко постоните, плач откройте: «Замерзаю… Ранена… Господин часовой! Спаси, Христа ради!..» Ты же, Алексей, — Никодим повернулся к Алеше, — останешься тут. И смотри за избушкой неусыпно: не вышел бы сменный часовой. Выйдет, поравняется с тобой — бей из дробовика в башку!..

Алешу испугал план Никодима. Он казался ему нелепым: послать Настасью Фетисовну в пасть к часовому! «А если он при первых же словах женщины выстрелит и убьет ее, поднимет тревогу?!..»

Но Никодим не дал ему времени для размышлений.

— Раздевайся! Снимай зипун и давай рубаху.

— То есть как — раздевайся? — не понял Алеша.

— Рубаху, верхнюю рубаху давай! — Никодим, сняв свой зипун, бросил его на снег. — А вы, мама, дайте мне вашу белую кофту, я и голову обвяжу…

Только увидев Никодима, оставшегося в белой холщовой рубахе, Алеша понял, что мальчик хочет ползти к часовому и маскируется под снег. Об этом Алеша где-то читал…

Настасья Фетисовна и Алеша надели зипуны. Никодим обвязал шапку кофтой матери и надел ее на голову. Рукавами Алешиной рубахи он перевязал себя по животу.

— Ну, идите, мама! Обо мне не думайте! Мне ползти жарко будет…

Настасья Фетисовна схватила Никодима за плечи, притянула к себе и стала целовать в лоб, в глаза.

— Да ну же! Ну же, мама! Милая!..

Настасья Фетисовна оторвалась от сына, перекрестила его трижды, встала на лыжи, скользнула в лес и пропала из глаз.

Никодим взял за рукоятку охотничий нож и попробовал, легко ли он вынимается из ножен.

— Смотри же тут, Алексей! — Лицо Никодима было сурово. — Устроим мы им поминки по дедушке Мирону!.. Такую баню затоплю! Вот только Бобошку… до смерти жалко… Жалко Бобошку…

Никодим лег на снег и пополз. Крутизна берегового ската совершенно скрывала его. Алеша лишь несколько секунд видел мальчика, потом, как ни напрягал зрение, не мог рассмотреть его, хотя и знал, что он отполз совсем еще недалеко. И лишь только Алеша почувствовал себя одиноким — тотчас же стало страшно. Ночные шорохи в тайге, фырканье лошадей во дворе заимки иглами вонзались в сердце.

Алеша и смотрел, и чутко прислушивался, и мысленно следил за идущей по лесу на лыжах Настасьей Фетисовной и за ползущим по реке другом.

Глухие сумерки зимней ночи обняли избушку со спящими карателями. Дрожат, переливаются далекие звезды на небе. Искрится молочно-голубоватая лента реки, а по ней ползет Никодим. «И вот он сейчас…»

Алеша сильнее сжал шейку дробовика. Пальцы онемели от холода, но он не замечал. «Сейчас! Вот сейчас!..»

В зипуне стало жарко, Алеша распахнул грудь. Ноги ушли глубоко в снег. Он не заметил, как, волнуясь, до колен вытоптал яму в снегу.

И вдруг Алеша уловил короткий, точно захлебнувшийся, вскрик.

— Никодим! Милый Никодим! — беззвучно шептали губы Алеши.

Ему хотелось помочь Никодиму. Алеша, сам не замечая того, подвигался в его сторону. Вышел из-за пихты, спустился по дорожке на берег реки… на самую реку. Он не заметил, как кто-то подошел к нему сзади и дотронулся до руки.

Ноги Алеши подсеклись, он с трудом устоял и, дрожа, едва слышным, сдавленным голосом спросил:

— Кто?

Пестун взвизгнул.

— Бобошка!

И странно: присутствие живого существа приободрило Алешу. Впрочем, раздумывать о пестуне Алеше было некогда; в этот же момент он услышал топот от поворота реки. Кто-то бежал. Бегущий был в шинели, шашка болталась сбоку.

«Часовой!»

Алеша вскинул дробовик к плечу. Но Бобошка с радостным визгом бросился навстречу бегущему. «Часовой» остановился и схватил пестуна за шею. Только теперь Алеша рассмотрел, что на голове «часового», еще не снятая, белела кофта Настасьи Фетисовны, а сама она бежала на лыжах невдалеке от сына. Шинель казачонка, с погонами на плечах, была Никодиму до пят, шашка волочилась по снегу. С трехлинейкой в одной руке и шомпольной винтовкой в другой, он казался Алеше персонажем из фантастического романа. И Никодим — и не Никодим!

Мальчик указывал Алеше винтовкой на двор, где стояли казацкие кони. Алеша понял. На дворе он наткнулся на убитую лошадь и узнал в ней Пузана. Немного подальше снег был весь истоптан, чернела лужа, валялась требуха коровы.

Настасья Фетисовна догнала сына. Мальчик передал ей шомпольную винтовку и что-то шепнул на ухо. Лег за окоченевший труп мерина и положил винтовку на ребристый бок Пузана, пестуна подвинул к себе.

Лошади карателей, учуяв звереныша, перестали жевать сено, захрапели, зафыркали.

Никодим прошептал:

— Мама! Мама!.. Выводите коней по два на каждого…

Алеша забежал во двор и отвязал первую попавшуюся лошадь. Потом он нащупал повод второй, но пальцы не подчинялись ему. Трясущимися руками он не мог развязать тугого узла. Каждую секунду он ждал, что вот-вот за спиной его появится казак с обнаженной шашкой. Голова невольно втянулась в плечи. Алеша схватил повод зубами и развязал. Противный запах ворвани осел на зубах, во рту.

В воротах встретился с Настасьей Фетисовной. Снег под ногами лошадей скрипел, как показалось ему, необыкновенно громко. Одна из лошадей задела стременем за воротину, и стремя звякнуло.

Алеша вздрогнул, точно от выстрела.

— Веди по тропинке, через речку, за пихтач, — услышал он шепот Никодима.

Алеша почти бегом повел лошадей к реке, все время ощущая неприятное покалывание в спине. И только войдя в пихтач, где лежал зипун, остановился, перевел дух. В поводу у него были две крупные лошади в казацких седлах. Одна из них — с белой проточиной от челки до верхней губы.

За Настасьей Фетисовной, ведшей двух лошадей, пятясь задом к реке, шел Никодим в длинной своей шинели и рядом — куцый, горбатый пестун.

Чем ближе подходили они, тем: сильнее рвались лошади из рук Алеши. Растерявшись, он не знал, что делать. «Будь он проклят! Будь он проклят, этот медведь!» Алеша боялся, что лошади втопчут его в снег. Но подошел Никодим, подтянул подпруги у всех четырех, взял поводья трех лошадей, отвел их к пихте и привязал.

Алеша стоял на дороге и держал под уздцы низкорослую серую лошадь с круглым тавром на ляжке. Никодим накинул на голову коню зипун и рукавами крепко завязал его под шеей. Потом он подбежал к Настасье Фетисовне и взял пестуна.

— Мама, держите лошадь! Алексей, помогай! Да помогай же, Алеша!..

Алеша схватил медвежонка. Вдвоем они подтащили пестуна к дрожащей лошади.

— Не доставайся, моя животина, гадам!.. — ворчал Никодим, надрываясь с непосильно тяжелым медведем.