Рожденные бурей

Напоминаем, что это будет труднее сделать, когда красные партизанские полки соединятся в одну армию. Это надо делать незаметно, оттесняя петлюровские отряды на юг, и, пока петлюровцы занимаются здесь разбоем и еврейскими погромами, можно будет очистить северную часть Волыни от его банд и восстановить власть Речи Посполитой».

Эдвард положил письмо на стол.

– Что же, это нас вполне устраивает, – сказал он, подумав.

– Значит, вы тоже согласны с нами? – оживился Потоцкий.

– Да!

– Теперь вы понимаете, какова должна быть наша политика: пока сил у нас мало, действовать потихоньку, отнимая уезд за уездом у России и Украины. У них в Белоруссии почти совсем нет войск. Войны мы России пока объявлять не будем, а, пользуясь каждым удобным случаем, будем выталкивать красные части из Белоруссии и Литвы. Для этого новый министр иностранных дел пан Василевский уже поднял в печати кампанию против Советского правительства. Благо для этого есть зацепка!

– Какая? – спросил Эдвард.

– Они в Москве лишили дипломатических привилегий пана Жарновского, которого посланник Регенционной Рады Ледницкий оставил своим заместителем в Москве. Василевский уже поднял крик, обвиняя большевиков в нарушении международного права, и послал два ультиматума, требуя немедленного восстановления в правах Жарновского и возвращения архивов посольства.

Эдвард удивленно взглянул на него.

– Позвольте, я вас не понял. Ведь Жарновский был, по существу, представителем не Польши, а немецких оккупантов? Ведь наше правительство объявило Регенционную Раду вне закона!

Потоцкий засмеялся.

– Для нас это понятно. Это так. Кто в Польше не знает, что Регенционная Рада состояла из немецких лакеев, продававших Польшу немцам «в розницу и на вывоз»! Правда и то, что они объявлены вне закона, но для дипломатов тот факт, что в Москве, исходя из этого решения, отстранили Жарновского, как объявленного вне закона, от посольских полномочий, достаточен, чтобы закричать о нарушении международных прав, хотя для здравого смысла это непонятно. Но дело ведь в том, чтобы найти зацепку. Наши газеты уже кричат, что большевики оскорбляют честь Польши, арестовывают послов, ну и все в том же духе… Это подогреет общественное мнение, даст кое-какое оправдание нашему наступлению на Белорусском фронте…

Эдвард шевельнулся, желая найти более удобное положение.

– Конечно, если бы это относилось к другому государству, то было бы нелепо. Но в борьбе с большевиками все средства хороши! – Он посмотрел на часы. – Кстати, я приказал начальнику жандармерии расстрелять сегодня девятнадцать красных, которые сидят у меня под замком. Разрешите, я позвоню в штаб?

Потоцкий встал.

– Мы еще увидимся с вами завтра перед отъездом? – спросил Эдвард.

– Вероятно, нет. Мы уезжаем на рассвете. Я прошу вас держать со мной тесную связь.

– Обещаю. Будьте осторожны в пути!

Людвига с тоской прислушивалась к бою часов.

– Езус-Мария! Какая ужасная ночь! – прошептала она.

Сон бежал от нее. Все эти ночи Эдвард спал в своем кабинете. Теперь там расположились офицеры Потоцкого. Эдвард, наверное, придет сюда. Она не хотела этой встречи. О чем они могут говорить сейчас? И вот теперь он придет как муж. Это вызовет новое столкновение… Она закуталась в одеяло, когда услыхала стук открываемой двери. У Эдварда был свой ключ от спальни.

Раньше это были желанные встречи. Сейчас же это напоминало ей о том, что она, в сущности, рабыня этого человека. Только рабыня, одетая в шелк, имеющая право приказывать слугам, носить титул, воображать себя маленькой царицей для того, чтобы все это подчинялось лишь его воле… Как это было приятно раньше и как тяжело сейчас!..

Эдвард вошел в спальню.

– Я останусь здесь, – сказал он, уверенный, что она не спит.

Людвига молчала. Он раздевался. По тому, с какой резкостью он отстегивал пояс, она почувствовала – злится.

Он подошел к кровати и, раскрывая одеяло, сказал, сдерживая себя:

– Сегодня я хочу быть с тобой…

Людвига пыталась натянуть одеяло на обнаженное плечо, но его рука сбросила одеяло на пол.

– Что это такое, Эдди? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь! – оскорбленно воскликнула Людвига.

– А я хочу!

Он присел на кровать и положил руку на ее грудь.

– Уйди, Эдди! Я не могу тебя видеть… Уйди! – защищалась она.

– Послушай, Людвись, мне все это уже надоело. Неужели ты думаешь, что я и впредь буду спать на диванах в ожидании, когда ты сменишь гнев на милость? Это состязание не в моем духе… Давай лучше помиримся! – Он наклонился к ней.

Она отстраняла его:

– Оставь меня!..

Но близость ее полуобнаженного тела уже опьянила его. Он легко отвел ее руки и силой овладел ею… Повернувшись к ней спиной, он сразу же заснул.

Униженная, она плакала. Самое горькое было в том, что она чувствовала себя безвольной, способной ответить на это грубое насилие лишь слезами.

Эдвард был ей отвратителен. И он может спать, оскорбив ее женскую гордость! И его душу не тревожит то, что по его приказу этой ночью расстреляют людей! Она с отвращением отодвинулась на край кровати и осторожно, боясь, что он проснется, поднялась и утла в свою комнату. И там, забившись в угол дивана, беззвучно плакала.

Адам, только что пришедший с караула, пил холодный чай. Жена и Хеля уже спали. Во флигеле опять было полно чужих – здесь спали двадцать три человека из конвоя графа Потоцкого.

Он мрачно жевал ломоть хлеба и смотрел невидящим взглядом перед собой.

В окно постучались. Адам нехотя поднялся, пошел открыть двери.

На пороге стояла Франциска. Она только что вернулась из города.

Он молча пропустил ее в комнату, закрыл дверь и глухо спросил:

– Ну что?

Франциска порывисто сняла с плеч мокрый платок.

– Ничего! – ответила она упавшим голосом. – Я его не видела – не пустили…

Адам понуро стоял перед ней, зажав в руке недоеденный кусок хлеба.

– Здесь за тобой приходили…

– Зачем? – с ненавистью спросила Франциска.

Адам шевельнул желваками и, отводя глаза в сторону, ответил:

– Отец звал готовить Потоцкому постель…

Франциска глубоко вздохнула, словно ей трудно было дышать.

– Постель стлать? – Ей сдавило горло. Она с презрением глянула на Адама. – И что ты сказал?

– Что придешь, когда вернешься.

Большие серые глаза Франциски стали зелеными. Что-то дикое, необузданное вспыхнуло в них.

– Сволочи вы все! – шептала она ненавидя. – Слышишь? Сволочи! И ты, и твой отец… Будь он проклят, старая собака!..

Адам отшатнулся от нее.

– Почему ты Хелю не послал?

– Она не сумеет… – растерянно бормотал он.

– Сумеет! Этот кнур [18] Владислав научил уже… Вы ж нас всех продали здесь… Твое счастье, что Барбара лицом не вышла, а то и с ней спали бы все, кому захотелось…

– Что ты говоришь?

– Ты у Хели спроси – она расскажет… И какая несчастная доля меня сюда пригнала!

Адам свирепо уставился на нее.

– Чего смотришь? Брата, может, вешают сейчас, а ты, как собака, охраняешь их, чтобы кто случайно не сунул ножа в графские кишки… Холуй проклятый! – она оттолкнула его и выбежала в сени.

Адам, отравленный словами Франциски, грубо будил дочь.

Глава десятая

Трое на водокачке, волнуясь и вздрагивая, слушали, как учащалась стрельба. Вот уже заклокотало у вокзала. В этой нарастающей буре звуков чувствовалось ожесточение борьбы. Андрий замер, прижав руки к груди.

– Что ж они оставили нас здесь? Где ж это видано, чтобы я стоял и дожидался, чья возьмет? По-ихнему, я ни на что не способный? – сказал он с горечью.

Стоящая рядом Ядвига притянула его к себе и по-матерински успокаивала:

– Что ж делать? Нам приказали оставаться здесь.

Олеся молчала. На дворе послышались голоса и, как показалось Андрию, храп лошади. Олеся схватила Птаху за плечо.