Том 3. Растратчики. Время, вперед!

— Не толкайся, гадюка!

— А ты не свисти, босяк!

Мальчики быстро обернулись и уставились друг в друга носами, круглыми и облупленными, как молодой картофель.

— Но! — крикнула Шура. — Только без драки!

Филонов вошел в комнату.

— В чем дело?

— У них персональное соревнование, — серьезно сказала Шура. — Кто за восемь часов больше букв напишет. С двенадцати ночи мажут. Озверели.

Филонов бегло оглядел сохнущие плакаты, усмехнулся.

— Филькина грамота. Количество за счет качества. Ни одного слова правильно. Вместо еще — ичо; вместо огонь — агон; вместо долой — лодой… что это за лодой?

— Ты нас, пожалуйста, не учи, — басом сказал мальчик, тот, который двинул другого локтем. — Сам не больно грамотный. Ходят тут всякие, только ударную работу срывают.

— Мы еще не проверяли, — сказал другой мальчик. Шура взяла у Филонова бумажку. Она прочитала ее и старательно сдвинула брови.

— Это что, Филонов, верно?

— Ясно.

— Ай да Харьков!

— Ну?

— Сколько надо экземпляров?

— Два. Один в столовую, другой в контору прораба.

Шура подумала и сказала:

— Кроме того, надо еще один. В бараке третьей смены повесить. Пускай Ищенко читает.

— Пускай читает, — согласился Филонов, подумав. — Валяй-валяй!

Шура повертела в руках бумажку, аккуратно поставила ноги, косточка к косточке, и посмотрела на тапочки, зашнурованные через беленькие люки шпагатом.

— Слышишь, Филонов, погоди.

Филонов вернулся.

— Ну?

— Можно рисунок сделать. Я сделаю. Такое, знаешь, синее небо, всякие вокруг деревья, солнце, а посредине в громадной калоше наши бетонщики сидят, а харьковцы их за громадную веревку на буксир берут.

— Ну тебя! И так все стены картинками заляпали.

— А что, плохие картинки? — грубо сказал мальчик, тот, который толкался. — А не нравится, так рисуй сам. Много вас тут советников. Ходят, ходят, только ударную работу срывают.

— А ну вас!

Филонов зажал уши кулаками и выскочил в коридор.

Вошел Корнеев. Он постоял, подергал носом, попросил, чтобы буквы делали покрупнее, и отлил в жестяную коробочку белил.

Он вышел за барак, поставил ногу на бревно и терпеливо выбелил туфли старой зубной щеткой. Туфли потемнели.

Затем он вытер потное темное лицо мокрым носовым платком. Лицо посветлело.

Когда он добрался по пересеченной местности к тепляку, туфли высохли и стали ослепительно-белыми. Но лицо сделалось темным.

Так началось утро.

V

…Она уезжала…

Издали тепляк казался невзрачным и низким. Вблизи он был огромен, как, скажем, театр.

Машинисты имели скверную привычку маневрировать на переездах.

Длинный состав медленно катался взад и вперед, задерживая движение.

Он, как пила, отрезал Корнеева от тепляка.

Приходилось ждать. Корнеев потянул ремешок и посмотрел на часы. Двадцать три минуты восьмого.

Дул пыльный, горячий ветер.

На переезде с двух сторон копились люди и транспорт. Наиболее нетерпеливые вскакивали па ползущие площадки. Они высоко пробегали спиной или лицом к движению и спрыгивали, крутясь, на другую сторону.

Девчата-землекопы — вторая смена — в цветных кофтах и сборчатых юбках, взявшись цепью под ручки, сели в ряд на землю и раскинули лапти. Они, смеясь, смотрели снизу вверх на бегущие колеса, сверкая сплошной бригадой звуков.

А на той стороне от тепляка к переезду уже торопился десятник Мося. Он бежал от широких ворот по мосткам, болтая перед собой развинченными руками, как голкипер.

Мося из себя такой: лицо — скуластый глиняный кувшин; щегольская батумская кепка; гончарные уши; прекрасный, приплюснутый нос индейского профиля, глаза быстрые, неистовые, воровские.

Между Мосей и Корнеевым мелькали платформы. Под нажимом колес клавишами бежали шпалы. Мося издали заметил Корнеева.

— Товарищ прораб!

У Моси был грубый мальчишеский голос, способный разбудить мертвого.

Корнеев не услышал. Он сосредоточенно ходил взад-вперед у переезда, сам с собой разговаривая:

«В конце концов… Может так дальше продолжаться или не может? — Не может. — Возможно жить все время двойной жизнью? — Абсолютно невозможно. — Хорошо. — Что нужно делать? — Нужно решать. — Что решать? — Что-нибудь одно. Или — или…»

У Корнеева было очень подвижное лицо. Он ходил, подергивая носом и гримасничая.

«В конце концов девочку можно выписать из Москвы сюда. Девочка — это не оправдание. Живут же здесь другие дети. И ничего с ними не делается. Пусть она не выдумывает. Мужу наконец надо все написать. Надо телеграфировать. Можно „молнию“. Мы не дикари. Он коммунист. Он не может не понимать…»

— Товарищ прораб!

Корнеев не слышал.

Мося вскочил на буфера, затанцевал на них, закружился и задом спрыгнул на эту сторону. Он задыхался.

— Товарищ Корнеев!

Корнеев очнулся.

— Кончили? — спросил он.

— Кончили.

— Сколько?

— Девяносто кубов.

Мося торжествовал. Он с трудом гасил неистовое сверканье глаз. Он нетерпеливо заглядывал Корнееву в лицо.

Корнеев молча взял рапортичку.

Состав освободил переезд. Паровоз фыркнул нефтью на туфли Корнеева. Три маленькие кофейные капли. Почти незаметно. Но досадно.

«Начинается», — с отвращением подумал Корнеев.

Издали вход в тепляк казался не больше записной книжки. Вблизи он представлял громадные ворота. Во тьму ворот входили извилистые рельсы узкоколейки.

Корнеев молча дошел до тепляка, приложил рапортичку к воротам и подписал химическим карандашом.

Он только спросил:

— Вторая смена на месте?

И больше ничего. Мося уложил девяносто кубов, — а он больше ни слова! Как будто это в порядке вещей.

Мося обиженно спрятал рапортичку в кепку и официально доложил:

— Вторая смена собирается, товарищ прораб.

— Хорошо. Маргулиес там?

— Нету.

Корнеев подергал носом.

— Хорошо.

Над воротами было прибито множество плакатов:

«Сюда вход прогульщикам и лентяям вход строго воспрещается».

«Курить строжайше запрещается. Товарищ брос папиросу! За нарушение штраф 3 руб. И немедлена под-суд».

«Даешь 7 и 8 батареи к 1 сентября!»

И прочее.

Плакаты были обильно украшены символическими рисунками пронзительного колорита. Тут были: дымящаяся папироска величиной с фабричную трубу, адская метла, выметающая прогульщика, трехэтажный аэроплан удивительнейшей конструкции с цифрами 7 и 8 на крыльях, курносый летун в клетчатой кепке с пропеллером, вставленным в совершенно неподходящее место.

Внутри тепляк казался еще громаднее, чем снаружи.

В воротах стоял часовой. Он не спросил у Корнеева и Моси пропуска. Он их знал.

Мимо ворот, звонко цокая и спотыкаясь по рельсам узкоколейки, на шоколадной лошади проехал всадник эскадрона военизированной охраны с оранжевыми петлицамп. Он круто повернул скуластое казацкое лицо, показав литую плитку злых азиатских зубов.

Внутри тепляк был громаден, как верфь, как эллинг. В нем свободно мог бы поместиться трансатлантический пароход.

Большой воздух висел, как дирижабль, на высоте восьмиэтажного дома, среди легких конструкций перекрытия; тонны темного воздуха висели над головой на тончайшем волоске сонного звука кирпича, задетого кирпичом.

Две пары туфель — желтых и белых — быстро мелькали по мосткам, проложенным сквозь километровый сумрак.

Корнеев резал тепляком, чтобы сократить расстояние. Мося почти бежал несколько впереди, бегло поглядывая на Корнеева.

Корнеев молчал, покусывая губы и выразительно шевеля бровями.

Мося кипел. Ему стоило больших трудов сдерживаться. И он бы не стал сдерживаться. Плевать. Но обязывало положение. Десятник на таком мировом строительстве — это чего-нибудь да стоит.

«Десятник должен быть образцом революционной дисциплины и выдержки» (Мося с горьким упоением хватался за эту фразу, придуманную им самим).

Прораб молчит, и десятник будет молчать. Плевать.