Расколотое небо

— Он одним из первых покинул зал, — продолжал Манфред. — И написал статью, которую я без устали читал и перечитывал — так некоторые люди принимают яд, разрушающий их здоровье. Он писал обо мне. Он писал об интеллигентах, которые отгородились от жизни, находятся в плену буржуазных взглядов и тянут наши университеты назад, в идеологическое болото.

Если бы он сейчас оказался здесь, я не подал бы ему руки. Что тебе еще надо, сказал бы он, разве газеты сейчас не кричат о том, чего ты требовал тогда?

Но я бы даже не ответил ему. Это он, он принудил меня уподобиться тому портрету, который он выдал в своей статье за подлинник, хоть и знал, что это фальсификация.

Манфред устал. Он уже жалел, что начал этот разговор. Это ведь мое личное дело, подумал он. Зачем вовлекать в него и ее?

Рита положила руку ему на плечо.

Мне надо бы возразить, с огорчением подумала она. Но что сказать? Я ничем не могу ему помочь… Была бы я постарше!

Теперь, когда Рита смотрит на акварель с. маками, она улыбается. Мне будет недоставать ее, думает она.

Неожиданно приходит письмо. Собственно, два письма в одном конверте, надписанном рукой Мартина Юнга. Но для нее важно только одно. Она похолодела, ноги и руки словно налились свинцом. Это письмо писал Манфред. Безумная вспышка надежды — она все еще надеется после стольких месяцев! Как она могла подумать, что все кончено навсегда!..

Прежде чем читать письмо, она на секунду останавливается. Смотрит на картину. Не оставь меня, ах, боже мой (не оставь меня. Пастельно-бледная женщина улыбается ей. Эх, ты, думает Рита презрительно, разве ты что-нибудь понимаешь!

Письмо, написанное Мартину Юнгу и совсем недавно посланное из Западного Берлина, начинается без обращения. Рита читает:

Оказывается, она еще не справилась со своим чувством. Боль настигает ее. Она вынуждена перевести дух. Рита читает и перечитывает письмо, пока не выучивает его наизусть. Она лежит в постели и просит своих соседок, с которыми ходит на прогулки, оставить ее одну. Когда комната пустеет, а шум в холле смолкает и во всем доме наступает тишина, ей становится лучше.

Внешне совершенно спокойная, Рита довольно долго лежит с закрытыми глазами. Потом читает письмо Мартина Юнга.

Рита держит это письмо в руке. Она лежит тихо-тихо и смотрит в потолок, прослеживая взглядом орнамент трещин и пятен сырости, который уже знает в точности.

Мартин был бы ему хорошим другом, а я — хорошей женой. До конца наших дней. В этом я убеждена. Он знал это, иначе не вернулся бы из 3. таким несчастным, хуже чем отвергнутым — без грана надежды на успех.

Во всяком случае, несчастье в последний раз сблизило их. Усталый, он с возмущением рассказывал ей о заговоре, на который они натолкнулись в 3., о холоде и недоверии у всех, кому они пытались довериться. Как ни странно, не Манфред, а Мартин стал действовать безрассудно, грубо и неумно. Рита догадалась о причине: Мартин ради Манфреда пустил в ход все средства. Он понимал, на что этот печальный опыт толкает друга, в любом отношении куда хуже вооруженного, чем он. Рита серьезно встревожилась, когда услышала о приступах ярости и диких выходках Мартина.

Неделю-другую после приезда Манфред пролежал с гриппом. Это ему, кажется, только и было нужно. Он много читал, особенно часто перечитывал молодого Гейне. «Но знать хотел бы я, со смертью куда уносится наш дух? И где тот ветер, что затихнул, и где тот пламень, что потух?» [2]

— Гейне тоже нелегко было с его добрыми немцами, — сказал он как-то.

— Наоборот, — поправила его Рита. — Это немцам было нелегко с ним.

Манфред улыбнулся. Он теперь часто подсмеивался над ней, как взрослые подсмеиваются над детьми. Она молчала. Тогда она еще не боялась ни за него, ни за себя. А он, быть может, втайне уже сделал выбор и всю свою энергию направлял на то, чтобы загубить и себя и ее?

Явное торжество его матери должно бы насторожить Риту. Правда, немыслимо было себе представить, чтобы Манфред говорил матери о своих переживаниях, но, возможно, она инстинктивно поняла его состояние. Когда Риты не было дома, она живо проскальзывала к сыну и была счастлива, что он, беспомощный, снова зависит от нее. Стоило Рите вернуться, и он начинал капризничать, как избалованное дитя. Рита потешалась над ним, но он всерьез жаловался на свою несчастную судьбу и не поддерживал ее тона.

Однако когда Мартина исключили из института, его мрачное настроение перешло в неприкрытую отчужденность и едкий сарказм. Во время последнего откровенного разговора с Ритой он признался, что ходил к Руди Швабе замолвить слово за Мартина.

— Для себя самого я бы этого никогда не сделал! — сказал Манфред.

Он вернулся в состоянии полнейшего отчаяния и вместе с тем какого-то злобного удовлетворения, что было для него совершенно ново. Удивительно, он был даже доволен, что Руди Швабе показал себя именно таким трусом, каким он с некоторых пор его считал.

— Надо было видеть, как он на меня глянул, когда я сказал, что Мартин мой друг! Словно противоестественно называться другом отверженного! «Твой друг? Так, так… К сожалению, мы обязаны отчислить его. Последние события на заводе… Во всяком случае, он еще не созрел для учебы. Но ты ведь знаешь: мы не дадим пропасть ни одному человеку». И так далее, и тому подобное. Все знакомые песни. А сам даже не слушает, что ему говорят. Я говорил и говорил до дурноты. А он даже не смеет слушать. Ему и дела нет до какого-то там Мартина Юнга. Думаешь, он сидел бы на своем месте, если бы прежде всего не зарубил себе на носу: не колеблясь выполнять любое указание?