Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Бедный Максим Петрович, мастер и воспитатель оравы непослушных, с большущим самомнением, не сделавших ничего еще полезного в жизни подростков! Ему работать бы надо, втолковывать, какими они хорошими должны стать, а он сегодня принимает гостя за гостем.

Сначала в мастерскую заявился сияющий от счастья Павлуша Барашков, не один — в сопровождении невысокого кругленького человека в диагоналевом с накладными карманами френче, и тоже с сияющей улыбкой на моложавом полном лице. Папа! Ученики рты разели: не каждому нынче доводится вот так, безмятежно, прогуливаться под руку с родным отцом.

Максим Петрович по-старомодному раскланялся со старшим Барашковым, а потом при дальнейшем разговоре стал скучнеть.

— Не надо, ничего не надо… Чего не бывает — учатся!

Старший Барашков решил возместить ущерб, нанесенный сыном. По практическому складу своего ума он считал, что все в этом мире взаимозаменяемо: предложил в счет расколотой уникальной плитки Иогансона пять пар кирзовых сапог — для поощрения лучших учеников. Деньги он не предлагал и почему именно пять пар — тоже не объяснил.

— Вас, может, смущает…. деликатность, конечно… Все будет проведено, все законно…

Максим Петрович бледнел, краснел, отводил глаза в сторону, как девица на выданье, только что не закрывался стыдливо рукавом пиджака. А когда за кругленьким Барашковым захлопнулась дверь, совсем сник и долго сидел на табуретке за своим столом, бессмысленно глядел в одну точку. «Да что же это?» — вопрошал он себя. Далекий от ловкачества, он был потрясен предложением представителя хозяйственного мира.

Тут его опять оторвали от размышлений.

— Максим Петрович! Максим Петрович! Там офицер с орденом Алешкой Карасевым интересуется.

В мастерскую стремительно вошел боевой сержант — светловолосый, крепкий, так и брызжет здоровьем; на широкой груди блестит серебром медаль «За отвагу».

— Мне бы Алексея Карасева. В вашей он группе?

Максим Петрович испуганно поднялся от стола. Плохо держали ноги.

— Натворил что-нибудь? — спросил слабо.

— Натворил! — радостно подтвердил сержант. Глаза его излучали живой огонь. — Еще как натворил! А вы мастер? Уверен, — заявил без обиняков, — вы хороший человек! У плохих воспитателей славные ребята не вырастают. Подскажите, где он?

— Погоди, погоди, — пытался что-то понять Максим Петрович. — Говори по порядку.

— А я что — бестолково? Да так оно и есть. — Сержант хорошо улыбнулся старику. — Он о мамке моей, о племяшах позаботился. Покажите мне его.

А потом черт-те что пошло: облапил Алешу, приподнял на руках, расцеловал звучно, тут же оттолкнул, вгляделся пристально.

— Вот ты и пойми! — заорал весело. — Пацаненок совсем. Алеша, — расчувствованно произнес потом. — Я тебе друг, хочу, чтобы и ты был…

Какая уж тут работа. От верстаков потянулись ученики, окружили шумливого сержанта.

— Дядя, как там на фронте? Скоро фашистов разобьете?

— А за что вы медаль получили?

Максим Петрович и не пытался отогнать ребят, самому хотелось поговорить с фронтовиком, у самого постоянно болит сердце. Он догадывался, что сын после госпиталя опять где-то ближе к югу, а там в эти летние дни для наших войск обстановка сложилась малорадостная: оставляются города, противник пробился к Волге, и куда еще пойдет?

На сержанта жадно смотрели, ждали, что скажет.

— Да нет, ребятки, придется еще повоевать. — Хотелось фронтовику обрадовать мальчишек, почти у каждого кто-то близкий на фронте, а что он мог им пообещать? — Ну, а вам потерпеть.

Еще ничего не понимая, Алеша начал догадываться, что это сын Фаины Васильевны Савельевой, у которой останавливались с матерью, когда ходили в деревню. Савельев Иван.

— Вы уж извините, — развел руками сержант, обращаясь больше к Максиму Петровичу, — поезд у меня, времени почти не осталось. Алеша проводит меня, хоть до выхода?

— Проводи, — кивнул Максим Петрович. — Возвращайся, сержант, с победой. Надеемся на вас, сынки.

— Непременно. Счастливо, ребята!

— До свидания! Вы там подскажите нашим разведчикам, чтобы выкрали Гитлера, сразу война кончится.

— В этом что-то есть! — опять развеселился сержант. — Спасибо за подсказку.

А когда с Алешей вышли в коридор, сказал:

— Далеко-то не пойдем, а то мастер рассердится. Да и до поезда у меня в самом деле осталось чуть-чуть, только до станции добежать. Я ведь у вас дома был…

— Как?

— А вот так. Гостинцы-то надо передать, куда ты денешься. Попили с твоей матушкой чайку, рассказала она, где ты и как найти. На станцию пришел, до поезда еще два часа. И явился. Все-таки, думаю, погляжу, какой он из себя, кто так близко принял к сердцу беду нашу. Мамка у меня горячая, все в письме высыплет, что в голову придет. Так и с тем письмом. Ну там — здравствуй, прощай, — это еще читается, а больше ничего понять не могу: там замазано, тут замазано. Да вгорячах еще, разволновался. Потом-то прочитал… Обидно, конечно, стало. Муж сестры погиб еще в октябре сорок первого, оставил кучу детишек, я на фронтовой службе, мать с малышами мается, потому что сестра по все дни на лесозаготовках. Какой еще с них дополнительный налог надо брать, отбирать корову? Ведь в деревне корова — это все… Думаю, надо доложить ротному. Да он и сам заметил, что квелый хожу. Выслушал он…. И попал я аж до генерала, как в сказке. Ну, так и так, сообщаю. Генерал наш за солдата всегда горой. «Сержант, — говорит он мне, — не советская власть сотворила это зло, а безответственные люди, перевертыши, законы нашей власти они в своих интересах подленьких пачкают. Сержант, в самые ближние дни будет восстановлена справедливость…» А тут твое письмо, успокаивающее, душевное. Мать сообщает, что все наладилось: корова опять на дворе, отелилась и доит хорошо, «полномочного», как она того подлеца называет, из района куда-то убрали, говорят, на фронт, но не знает. И совсем мне повезло, когда после наступления семь суток отпуска дали. Командир говорит: «Поезжай, сам посмотри. Это о тебе генерал позаботился, запомнил…» Вот так, Алешенька, я и оказался здесь. Спасибо, родной. Бегай… Матушка моя поклон тебе передает и просит, чтобы ты еще железок в деревню привозил. Это она твои поделки так зовет.

Раз в неделю Максим Петрович вел ребят в учебный класс, где проводил уроки металловедения. В классе имелись образцы разных марок стали, мастер рассказывал, где какая сталь чаще применяется. Показывал чертежи, требовал относиться к ним очень серьезно: плохой рабочий, коли не умеет бегло прочесть чертеж, не может представить, какое тут приспособление начерчено, из каких состоит деталей. Объяснения мастера Алеша старательно записывал в толстой тетради с клеенчатыми корочками, сохранившейся со школьных времен. Школа вспоминалась как что-то далекое и отошедшее. Как и все в мастерской, он чувствовал, что за время учебы в ремесленном сильно повзрослел.

К исходу лета для учеников ввели военную подготовку — по два часа в день. Изучали винтовку, гранаты, пулемет «максим». Теорией занимались в том же учебном классе, а на расчищенном пустыре за училищем бегали и ползали по-пластунски, бросали учебные гранаты.

Занятия проводил Николай Алексеевич Качин, бывший летчик, летавший до ранения на бомбардировщике, и он же заместитель директора по воспитательной части. Время для военной подготовки он выбирал по своей занятости, поэтому не было определенных часов: то они бегали и ползали, закончив работу, а то после обеда, и тогда учеба в мастерской удлинялась. Как и в первые месяцы, когда изготовляли детали для мин, они почти весь день проводили в училище.

Николай Алексеевич был интересный человек, но у него вечно не хватало времени, может еще и потому, что ходил он на протезах, медленнее других. Он как-то обмолвился, что на заработанные ремесленниками деньги строится танковая колонна и будто уже воюет танк — ТО-34 — огнеметный, с надписью на борту: «Трудовые резервы». Гитлеровцы боятся его не меньше, чем «катюш». Ребята немножко загордились — совсем неплохо: ведь их училище тоже отчисляло на нужды фронта заработанные деньги.