Арина (Роман, повести)

Но потом, когда Костричкин вышел в руководящие, солидным стал, ему попадались девушки иной закваски, они любили его за выделенную им однокомнатную квартиру, за путевку в модную Пицунду. И ему смешно сейчас было слышать наивные слова жены о его маленьком росте.

— Сама ты ни черта не смыслишь в жизни, — сказал Костричкин, с трудом стаскивая с себя липкую от пота рубашку. — Ткачиха есть ткачиха… Что от тебя можно услышать?

— А я не стыжусь, что я ткачиха, — спокойно ответила Анна Григорьевна. — Не как ты, я не скрываю от людей свою профессию. Она у меня трудовая, законная. И почетная. А ты всю жизнь ходил в дутых начальниках, людей мучил да обманывал. Вот от этого-то и бредишь по ночам, караул от страха кричишь. Сегодня тоже орать будешь, на помощь станешь звать. Только кричи не кричи, а успокаивать тебя не приду, не жди. Я возьму и уеду и сыну… в Красноярск. Хватит мне с тобой мучиться.

Ноги у Анны Григорьевны подкашивались от усталости, а голова была горячая, тяжелая, будто перегрелась на жарком солнце. Она знала, что без снотворного теперь не уснет, и прошла на кухню, приняла таблетку люминала. И уже лежа в постели, слышала, как Костричкин включил свет в ванной, стал громко кашлять, шуметь водой. А потом разом все стихло: от люминала она засыпала неожиданно быстро.

Костричкин улегся еще не скоро, перед сном он подольше обычного посидел в кресле, не спеша покурил в ночной тиши. А когда стал засыпать, ему смешно было от мысли, что жена от него уедет.

XIII

Как бы там ни было, а все-таки Иван Иванович постепенно выкарабкивался из той отрешенности, в какой находился первые месяцы после гибели сына. Однако пробуждение к жизни шло у него до того медленно, что Катя бог знает как обрадовалась, когда ей подвернулся случай увезти его за город. Вернувшись как-то поздно вечером из театра, где она с Дмитрием смотрела новый спектакль, Катя тотчас огорошила Ивана Ивановича, неприкаянно сновавшего по квартире: завтра они едут с ночевкой на Светлое озеро, где будто бы видимо-невидимо раков, и забирают с собой его; никаких отговорок слушать она не намерена, поскольку Иван Иванович сам, мол, просил познакомить его с Дмитрием.

Растерявшись от нежданного приглашения, Иван Иванович суетливо поскреб серую бороду, с минуту помолчал, желая хоть чуть-чуть унять нахлынувшее волнение, вызванное заботой о нем Кати, но так и не смог обуздать свои чувства, сказал ставшим вдруг ломким голосом:

— Ой, Катюша, Катюша!.. Хитра ты у меня стала… все слабости старика приметила… Ну где я сыщу силы отказаться от ловли раков?..

Ему вдруг вспомнилось далекое уже детство, родимая деревня с крытыми тесом и дранкой избами, озорная по весне речушка, которая кишмя кишела раками, всякой рыбой. В летнюю пору он с компанией таких же огольцов, как и сам, день-деньской пропадал на этой речушке, где ловил руками голавлей, налимов, окуней, забиравшихся под разные коряги и скользкие топляки. И как раз проще простого было сладить всегда с простофилями-раками, что сами, можно сказать, шли в руки, хотя это простофильство не мешало ракам схватить клешней за палец неосторожного ловца с такой силой, что мальчишеский крик иногда был слышен на дальнем краю глухой лесной деревни.

Вот с детства и жила в нем вечная тяга к рыбной ловле. И пусть судьба Ивана Ивановича после войны сделала крутой поворот, давно связал он свою жизнь с большим заводом и шумной Москвой, с которой свыкся не скоро, но все равно не сгинула его любовь к тихой речушке, лесному краю, оттого и тянуло Ивана Ивановича все годы в родные места, и не раз брал он билет до станции Поречье, откуда рукой подать до его деревни. Да так и не побывал все-таки в ней, в последний час всегда спохватывался, сдавал билет: ехать туда, чуяло сердце, резону не было, никто его там не ждал. Старший брат, что тоже жил вместе с ними до войны, погиб еще в августе сорок первого, младший — уже в Берлине, а мать с отцом убило бомбой при налете немецких самолетов. Односельчане писали ему тогда на фронт: на месте их избы осталась лишь глубокая воронка, заполнившаяся болотной водой.

Может быть, еще и потому не ездил он в свою деревню, что на заводе не только в летнюю благодать, но и лютой зимой завком всегда выделял автобус, а не то и два, и те заводчане, чье сердце гулко бьется при слове «рыбалка», катили на выходные к подмосковным речкам и озерам. А вот когда он стал пенсионером, то сразу и забыл о рыбалке, вроде и всякий день у него праздный, да на поверку выходит не так, не отпускают его дела: то в квартире что-либо ремонта просит, то домоуправлению надо помочь, но главное — не мог он оставить без присмотра Катю, ведь она совсем еще девчонка, и одна-одинешенька. А тут что ему было не соглашаться, когда вместе с Катей поедет, и он, не тая уже радости, вертелся возле нее, допытывался, далеко ли до того озера, где видимо-невидимо раков, раздумывая вслух, не взять ли ему с собой ружье.

Катя знала, Ивану Ивановичу дорого это ружье, что висело у него в кожаном чехле на стене и не ведало ни одного выстрела с того самого дня, как было куплено Алексеем. Прошлой осенью заходил к ним участковый, смутно намекал, не пора ли Ивану Ивановичу продать свое ружье, мол, какой из него теперь охотник. И тогда Катя испугалась, увидев, как вдруг мертвенно побледнело лицо Ивана Ивановича, да и сам участковый это заметил, быстро исправил оплошку, ловко обратил свои слова в шутку и тут же повел всерьез речь об избытке рыси в волоколамских лесах, посоветовал ему наведаться в те места. Оттого-то теперь Катя и сказала, не задумываясь:

— Конечно, без ружья никак нельзя… Ночевать-то в лесу будем, а ну как зверь какой нападет на нас?..

Тут Иван Иванович и дал себе слово проснуться завтра пораньше, чтобы успеть все толком приготовить к поездке. И когда Катя утром вошла на кухню, освещенную еще красным солнцем, он уже колдовал там над своим ружьем: чистил его с особым тщанием, глухо щелкал курками, прижмурив сильно глаз, заглядывал то в один, то в другой ствол. Под конец достал из чемодана мешочки, коробки с дробью и порохом, набил десятка два патронов, пометил каждый понятной только ему царапиной.

В четвертом часу вечера, когда Дмитрий подкатил к дому на своих белых «Жигулях», Иван Иванович уже расхаживал по прихожей, облаченный по-походному: на поясе у него висел охотничий нож в брезентовом чехле, за плечами — двуствольное ружье, старый рюкзак с раздутыми карманами. Войдя в квартиру, Дмитрий оглядел его с любопытством, вежливо поклонился, заметно краснея, сказал:

— Здравствуйте, Иван Иванович!.. Рад с вами познакомиться…

— Мне тоже приятно вас видеть, — не подавая руки, кивнул Иван Иванович.

Стоявшая тут же Катя была в синих брюках и темно-желтой спортивной куртке с белыми молниями на карманах, в руке она держала большую дорожную сумку, куда запихала легкое одеяло, кое-какую посуду и еду. Катя с любовью смотрела то на Дмитрия, то на Ивана Ивановича, радуясь, что едут они все вместе, и веря, что им будет весело и хорошо.

— Это дай-ка сюда, а сама закрой квартиру, — распорядился Иван Иванович, забирая у Кати сумку, и, подходя уже к двери, добавил: — Ну, удачливого нам отдыха!

Пока они выезжали из города, Катя с Дмитрием все время молчали, а Иван Иванович, устроившись на заднем сиденье, хмурился, недовольно поглядывая на бесконечный поток машин, плотно и угрожающе опасно обтекавший их белые «Жигули», и то и дело ворчал, что в Москве стало много автомобилей, от которых человеку уже нету никакого продыху. Еще Иван Иванович вслух удивлялся спокойствию Дмитрия, с каким тот переключал скорости, надавливал на педали; и со стороны нельзя было понять, то ли он хвалил его за это, то ли, наоборот, осуждал. Катя, сидевшая рядом с Дмитрием, чувствовала, тот поглядывает на нее влюбленными глазами, и была счастлива, и все вокруг видела таким прекрасным и разумным, что не было, казалось ей, никакой нужды что-либо менять или отвергать в этой жизни, и она не понимала, как это Иван Иванович сейчас может быть чем-то недоволен. А когда они выбрались из города, пересекли кольцевую дорогу и помчались по широченному гладкому шоссе, где машине стало вольготно, и в открытые окна потянуло живительными запахами лесов и полей, у Кати вдруг заняло дух от окружавшей их красоты, и ей теперь хотелось кричать самые ласковые слова людям и солнцу, небу и птицам — всему белому свету.