Бедные углы большого дома

— Что съ вами, Порфирій? — спросила она.

— Отецъ пьянъ! — отвѣтилъ Порфирій.

— Но вѣдь онъ пересталъ пить.

— Опять началъ… Не къ добру это! — махнулъ рукою Приснухинъ.

На слѣдующій день «большой домъ» былъ какъ-то особенно взволнованъ, какъ умѣлъ онъ волноваться только вслѣдствіе необычайныхъ событій, и шептался о какомъ-то важномъ поразительномъ происшествіи. Наконецъ, слухи достигли и до ленныхъ владѣній, при помощи слесарши, переговорившей со всѣми жильцами «большого дома», сотни разъ всплеснувшей руками и произнесшей тысячи проклятій.

— Подъ судъ, подъ судъ упрятали! — кричала она, вбѣгая къ Игнатьевнѣ съ краснымъ отъ волненія лицомъ.

— Кого? — воскликнули съ испугомъ жилицы.

— Съ жандарами увезли, въ крѣпость! Говорятъ, казнить будутъ, — кричала она.

— Да кого, кого? — приставали къ ней.

— Да все его же, окаяннаго!.. Кого же другого подъ судъ упекутъ? Гдѣ другой-то такой извергъ найдется?.. Вѣдь, какъ свѣтъ стоитъ, такъ такого мошенника не было!..

— Да вы, душа моя, успокойтесь! — попробовала успокоить слесаршу маіорская дочь.

— Ахъ, подлецъ, подлецъ!.. — продолжала волноваться слесарша. — Жену загубилъ, сына загубилъ! Провалиться бы ему въ тартарары! Говорила я, что не добромъ наживается, слушать не хотѣли! А вотъ дѣло-то по-моему и вышло… Подлецъ, подлецъ!!

Послѣ долгихъ восклицаній и оханій оказалось, что увезли не «жандары», не въ крѣпость и не для казни, а просто въ тюрьму и увезли не кого-нибудь другого, а Александра Ивановича Приснухина, бывшаго подрядчика, плута и мошенника-поставщика. Въ департаментѣ, съ которымъ велъ дѣла Александръ Ивановичъ, быль тоже переполохъ. Десятки чиновниковъ чуяли, что имъ не сдобровать, и жались на своихъ протертыхъ стульяхъ, зная, что въ послѣдній, можетъ-быть, разъ сидятъ они на этихъ въ теченіе двадцати лѣтъ просиженныхъ мѣстахъ. Громадная плутня поставки гнилого товара, счетъ вещей, не принятыхъ, но зачисленныхъ въ число принятыхъ, фальшивыя квитанціи и расписки, — все это начинало приводиться въ ясность, и Приснухинъ былъ, можетъ-быть, менѣе всѣхъ другихъ достоинъ наказанія. Мрачный, потерявшій всякое сознаніе происходившаго, онъ палъ духомъ и трепеталъ, какъ пойманный звѣрь; въ этомъ трепетѣ видѣлась и безсильная злоба, и подлая трусость. Въ чаду глубокихъ соображеніе, надѣясь нажиться и разбогатѣть, на зло всѣмъ, началъ онъ когда-то плутовать: отлично смазалъ всѣ колеса машины, пригналъ въ ней, повидимому, винтъ къ винту, заткнулъ всѣ дыры и прорѣхи, гордо поднялъ голову, вышелъ на торную дорогу обмана, и вдругъ все, все оборвалось разомъ. Тутъ уже были не мысли о томъ, что скажетъ подлецъ «большой домъ», какъ придется кланяться, можетъ-быть, даже ненавистному сыну; но были тутъ полный страхъ передъ наказаніемъ и сознаніе своего безсилья вынести предстоящую кару и жить гдѣ-нибудь въ Сибири. Приснухинъ то приходилъ въ ярость, то валялся въ ногахъ у судьи и смотрителей и, видя безполезность всѣхъ попытокъ, скрежеталъ зубами. Тысячи ругательствъ и проклятій сыпались на жену и сына; онъ велѣлъ не впускать ихъ къ себѣ, грозилъ убить ихъ при первой встрѣчѣ… Ему все казалось, что они ходятъ любоваться и тѣшиться его несчастьемъ… А они бѣгали, какъ помѣшанные, тоже кланялись, хлопотали, суетились, — и ничего не могли сдѣлать. Порфирій попробовалъ въ первый разъ въ жизни отправиться къ своему крестному отцу съ просьбой о помощи. Первыя слова юноша произнесъ дрожащимъ, тихимъ голосомъ; слѣдующія фразы уже звучали громкимъ упрекомъ; еще черезъ минуту въ комнатѣ слышалась цѣлая буря. Крестный отецъ грозилъ Порфирію отправить его въ полицію и выдрать, какъ послѣдняго щенка.

— Что вы думаете, что я ничего не знаю! — гремѣлъ Порфирій.

— Вонъ, мерзавецъ! Я лакеямъ прикажу тебя вытолкать! — кричалъ крестный отецъ.

Зеленый отъ злобы, разбитый, возвратился Порфирій домой… Глаша забывала въ это время, что у нея дома сидятъ голодныя дѣти, и бѣгала по дѣламъ; Порфирій забывалъ, что въ гимназіи каждый день идутъ уроки. Время и послѣднія деньги тратились совершенно безплодно. Бѣдными людьми писались просьбы, платилось писарямъ за то, что просьба принималась; писаря и чиновники знали, что изъ этого ничего не выйдетъ, но деньги принимали и даже совѣтовали, съ очень добродушнымъ видомъ, дать тому-то и тому-то изъ ихъ собратій. Каждый сторожъ, каждая послѣдняя спица въ колесницѣ разныхъ департаментовъ требовали денегъ, денегъ и денегъ. Они соображали, что: отчего же и не взять, если такой случай подошелъ? Глафира Николаевна соображала въ свою очередь, что: какъ же не дать, если это можетъ помочь? и размышляла, что она вѣчно упрекать себя будетъ, если не дастъ денегъ, а мужа накажутъ, что тогда она будетъ вѣчно считать, что его наказали вслѣдствіе ея жадности и нерадѣнья. Ни сынъ, ни мать не понимали, что при всей бѣготнѣ, при всѣхъ тратахъ, они не сдѣлаютъ ничего, не облегчатъ ни судьбы Александра Ивановича, ни своей собственной. Въ такихъ случаяхъ голова теряется у человѣка, онъ бѣгаетъ, хлопочетъ, суетится, говоритъ, чтобы только не оставаться въ бездѣйствіи, въ одиночествѣ, чтобы хоть на мгновенье имѣть возможность не глядѣть въ лицо своей будущности и не думать, — а эта будущность и эти думы чернѣе осенней ночи и неотвратимо, быстро сгущается ихъ долгая, почти безразсвѣтная тьма… Удастся ли еще дожить до свѣта?

А на дворѣ была уже весна…

— Порфирій, что мы дѣлать-то будемъ?.. Какъ ты въ гимназію-то будешь ходить? — спрашивала мать у Приснухина однажды послѣ долгихъ и неудачныхъ хлопотъ.

— Богъ съ ней, съ гимназіей!.. Теперь надо кусокъ хлѣба добывать, — говорилъ сынъ, исхудавшій и пожелтѣвшій за послѣднее время.

— Вотъ Ардальонъ переѣзжаетъ отъ матери… Что если бы ты тоже одинъ жилъ, тебѣ бы легче… — начала нерѣшительнымъ тономъ Глафира Николаевна, опустивъ въ землю глаза, на которыхъ уже сверкали слезы.

— Что ты, мать, говоришь? Бросить тебя? Теперь бросить? Развѣ я разбойникъ?.. Вспомни только одно: бросила ли ты меня годъ тому назадъ, когда отецъ выгонялъ меня изъ дому? Ты грудью стала за меня, ты ночей за меня не спала… А братья, сестры?.. Кто ихъ учить будетъ? Или имъ тоже неучами вырасти?.. Пусть хоть они доучатся!..

Порфирій зарыдалъ при послѣднихъ словахъ, какъ дитя; въ его пылкой головѣ вдругъ мелькнула картина его будущности; онъ былъ и долженъ былъ остаться недоучкой, оторваннымъ отъ быта своего отца и еще не попавшимъ на другую дорогу человѣкомъ. Эта мысль уже грызла его сердце.

— Господи, Господи, что съ тобою? — закрыла лицо руками мать. — Загубила я тебя своею любовью! Какъ цѣпями, я тебя опутала ею… И умереть-то я не могу для твоего счастія! Они, они тебя свяжутъ! — указала она на дѣтей. — Нѣтъ, голубчикъ, терпи, будемъ вмѣстѣ биться…

Порфирій плакалъ.

— Дура я, дура, сама не знаю, что говорю!.. Господи, вѣдь молодъ еще ты, тебѣ жить бы надо… И за что ты мучаешься? За грѣхъ мой поганый!.. Видитъ Богъ, каялась я за него, по ночамъ не спала, плакала…

Порфирій махнулъ рукою и не могъ болѣе выдержать этой сцены, убѣжалъ въ свою комнату и рухнулся на постель…

X

Семейныя драмы

Какъ на саванъ сшиваетъ куски полотна любящая мать мертвому сыну, такъ шила Акулина Елизаровна бѣлье для своего Ардальоши.

— Переѣдетъ, не будетъ его у меня, голубчика! — причитала она, по своему обыкновенію вслухъ, тихимъ шопотомъ и украдкой отирала слезы. — Переѣдетъ! семнадцать лѣтъ жили вмѣстѣ… маленькаго грудью кормила… Растила, няньчила… Дура я, дура необразованная, что я плачу, развѣ я могу съ сыномъ-то жить?.. Мучить-то его своимъ холопствомъ? Чтобъ товарищи-то отъ него бѣгали и на смѣхъ его поднимали… Охъ ты, Господи, Боже мой, Мать Пресвятая Богородица, Владычица Небесная!..

— Что вы, маменька, все плачете? — спрашивалъ возвращавшійся изъ гимназіи Ардальонъ.

— Какъ же мнѣ не плакать, батюшка? съ тобою разстаюсь, — слезливо сморкалась Акулина Елизаровна.

— Такъ вѣдь не хороните же меня! Будемъ видѣться. Вѣдь нельзя же мнѣ въ этой конурѣ жить! Вотъ меня на кондицію одинъ помѣщикъ приглашаетъ.