Рыба-одеяло

Речной трамвай

Был конец ноября 1942 года.

Нева казалась пустынной, и только возле Тучкова моста, ломая корку льда, пытался развернуться буксир. На его винт намотался сталь­ной трос. Капитан подергал судно, убедился, что сбросить трос невоз­можно, и позвал водолазов.

Вскоре он уже кричал вниз через медную трубочку;

– Проворачивай!

Ледяная вода вскипела. Это завертелся освобожденный винт.

Мы уложили разбросанное на льду водолазное имущество и забра­лись греться в буксир.

– Располагайтесь! – сказал нам водолаз Лошкарев. – Будьте как дома.

Лошкарев сам недавно переселился на этот буксир. В его дом на Васильевском острове попала бомба.

– Все разгромлено, – сказал он, – будто Наполеон прошел – этаж на этаж наехал!

Наши исхудалые, костлявые, почти прозрачные руки жадно тяну­лись к теплу, захватывая горячее пространство над чугункой. Тяжелый керосиновый запах олифы поднимался от кастрюльки с жидкой пшенкой.

– Варю вот на обед, – виновато сказал капитан буксира.

– Неплохо. В Осиновце водолазы лепешки пекли, а сверху дождик поливал вместо масла.

Волны сладковатого дыма колыхались над нашими головами.

Это Гаранин курил свой табак из хмеля, шалфея и каких-то других трав Ботанического сада.

– А у тебя какой сорт, боцман?

– ТБЩ, – отозвался Калугин, – трава, бревна, щепки.

Работница в черном платье, сидевшая тут же на бухте троса с круж­кой кипятка и дурандовой конфеткой в руке, закашлялась и протерла глаза.

– Холодно, – сказал капитан, поеживаясь.

– Ну, какой это мороз, – заметил Гаранин. – Вот, помню, настоя­щий был под рождество в Красноярске. Галку замерзшую за пазуху по­ложил, клеваться стала. Выбросил – сразу замерзла. Сунул ее в тепло – опять клюет. В тот день мы с сестренкой отца с охоты ждали. Поросенок по комнате бегал – в хату с мороза взяли. Дали ему вареное яйцо по­играть. А он поймать его не может – катается яйцо по полу, а когда прижал к стенке – съел. С охоты отец вернулся веселый, а что добыл – не показывает. Истомились мы, пока он причесывался да ради праздни­ка любимую канаусовую надевашку – по-нашему, по-сибирски, рубаху – примеривал цвета «сузелень зелено индо голубо будто розово». А добыл отец голубого песца. Проведешь по шкуре – затрещит под ладонью, так пламенем и осветит.

– Интересно, – сказал Калугин.

Промерзший иллюминатор точно бельмом затянула пурга. В куб­рике стало совсем темно.

– Ганька, зажигай плошку! – крикнул капитан.

– Есть зажечь! – хрипло ответил молодой матрос и пошел разы­скивать ее.

– Эх! – сказал капитан. – Помню, солнце сверкало, теплынь бы­ла... К нам Сергей Миронович Киров приехал тогда.

– Когда? – спросил Лошкарев.

– В мае тридцать второго. Мы в то время первый наш невский реч­ной трамвай достраивали. На всех-то он подушках покачался. Мы по улыбке догадались, что трамвай хорош. «А кстати, – сказал он, – не­плохо бы прокатиться на острова». Мы просияли

А потом оконфузились. Директор для встречи с Кировым блеск на­вел из искусственной олифы оксоль, а это только до первого дождика – и весь лак сразу с трамвая слезет. Сергей Миронович подошел к борту, поколупал ногтем, засмеялся и ничего не сказал. А на другой день нам прислали две бочки первосортной натуральной олифы...

Лошкарев в темноте таинственно шуршал чем-то и постукивал.

– Что там приколачиваешь?

Вошел Ганька с горящей плошкой. С освещенной стены улыбался нам Сергей Миронович Киров. Лошкарев принес портрет из своего раз­рушенного дома, вместе с чемоданчиком.

Капитан внимательно посмотрел на Кирова и сказал:

– А ведь чуточку не похож. Было это в 1934 году. Помню, он был во френче, сапоги русские. Пришел на совещание, сразу снял фуражку, пальто снял, и в президиум. Вопрос стоял о ликвидации продкарточек. Докладчик говорил о суррогатах, о замене чем-то мяса и каши.

Мироныч и говорит: «Это все хорошо и нужно. Но, простите меня, я вот, грешный человек, лучше бы почерпнул в супе и поддел мясо и почувствовал его на зубах, чем поддевать что-то невесомое», и затем стал говорить о развитии социалистического животноводства.

И, помню, тут всем стало сразу весело и легко, и мы зааплодиро­вали.

– Да, он был тихий, спокойный, хорошо так поговорит, будто об­нимет, – сказала работница.

– Рассказывали мне на спичечной фабрике, – продолжал капи­тан, – как ихнего директора вызывал к себе Киров. «Твои?» – спраши­вает и подает коробок. «Мои», – признается директор. «Зажигай!» Ди­ректор стал чиркать, и каждый раз спичка стреляла, а директор отскакивал. «Можешь идти», – говорит Киров.

Буксир покачнуло. Рядом разорвался немецкий снаряд. И словно кто-то чугунными пальцами побарабанил по борту.

– Шрапнелью садит, – зло сказал простуженным голосом укутан­ный в большой полушубок Ганька.

– Помню и я Кирова, – произнес Гаранин, разгоняя сизую пелену самодельного табака. –Выбрали меня, как комсомольца, от эпроновской делегации в Смольном Сергею Мироновичу водолазный шлем под­нести. Шлем совсем новый. Надраен мелом и суконкой. Горит, как золо­той. Стекла иллюминатора с мылом начисто вымыты и желтым табаком протерты, чтобы туман не лег. Ну, думаем, понравится ему! Принял Киров, полюбовался на шлем и говорит: «А сами небось в грязных ра­ботаете?» Покраснели мы, а он повернул шлем затылком и смеется: «Вот в этой дырочке место стопорному винту. Без него водолаз и шлем и голову посеет на дне. А здесь его нет. На чем же этот шлем у вас дер­жится?»

– И как он все знал!

Ударил второй снаряд. Стал трещать и ломаться лед.

– Мироныч все знал, – сказал Лошкарев, прислушиваясь. – По­мню, в девятнадцатом году на Волге провалилась машина Кирова в по­лынью и утонула. Я тогда еще был по первому году службы, и приятель мой тоже водолаз молодой и неопытный. Нас с ним вызвали спешно ма­шину эту поднимать.

Спустился я под лед, меня течением перевернуло.

Рассердился на нас Киров: «Работать, – говорит, – не умеете. От­тяжку сперва нужно с балясиной завести, тогда и не будете вверх нога­ми из воды выходить».

А это мы, действительно, не сообразили.

Стали ее заводить, и Киров нам помогает. Сам мне стопорный винт закрепил на шлеме. Вот он откуда винт знает! Сам подхвостник завязал и говорит: «Поторопитесь, ребята, а то большие деньги в машине гиб­нут... Сто тысяч, Ленин мне поручил передать для Кавказского фронта».

Подняли мы машину, и до рассвета Киров в бане спасенные кредит­ки горячим утюгом гладил.

«Товарищ Киров, вы, случайно, водолазом прежде не были?» – спрашиваем. «Нет», – отвечает. «А откуда же нашу работу знаете?» Улыбнулся Киров. «Присматриваюсь», – говорит.

– Интересно! – произнес Калугин, выслушав его. – Довелось и мне видеть Кирова. На Смольнинской пристани. Мы там сваи забивали. Ра­бота не клеилась. Инженер-гидротехник бестолковщину создавал. А наш Федя Степанов – да вы его знаете – хороший водолаз, но горячий, вспыльчивый, прямо из себя выходил: «На кой, – кричит, – такая само­деятельность! Только государство обманываем!..» И через каждое сло­во у него «фольклор».

А тут идет какой-то гражданин по набережной, среднего роста, в бе­лом френчике, в фуражке. И с ним еще двое. А Федька ругается, не стесняясь в выражениях.

– Что вы скандалите, молодой человек?

– Эх, гражданин, такую-то... – вскипел Степанов, – сами подумай­те, дурацкую работу делаем! Как мартышка с чурбаком возимся. Не знаю, понимаете вы в этом деле или нет, но посмотрите. Сняли здесь сваи, велят в другом месте колотить, потом опять их вынимаем.