Рассказы

— Это плохо, — сказал председатель.

— Что же делать! — ответил Садык— Ты не беспокойся. Никого не заденет. Я встану так, чтобы за моей спиной никого не было; если он промахнется, пуля пойдет в стену. Плохо, — добавил Садык, — что он выстрелит первый. Он — замечательный стрелок, меня предупреждали в милиции.

Он копнул носком сапога дорожную пыль, посмотрел, прищурившись, на солнце, потом на председателя, хотел сказать еще что-то — и промолчал.

Председатель понял его мысли.

— Садык, он убьет тебя.

— Молчи! — закричал Садык, внезапно раздражаясь. — Не твое дело! Ты мне собери женщин к семи часам!

Он резко повернулся, пошел, унося желтые солнечные искры на своих начищенных пряжках.

Ему не сиделось дома, не сиделось и в чайхане; он вышел по заросшей дороге в сады. Весенний полив уже кончился; в садах было тихо, безлюдно. Тонким одиноким голосом кричала иволга. Земля, испещренная тенями, пахла сыростью и молодой травой. Вверху на деревьях легкая листва просвечивала под солнцем. Садык уходил все дальше от дороги, в прохладную глубину. Повстречался длинноухий задумчивый ослик, привязанный к дереву волосяным арканом. Садык положил ладонь на его бархатистый нос, ослик смешно затряс головой и фыркнул, забрызгав Садыку всю гимнастерку. Садык взял его за мягкое теплое ухо у самого корня и легонько потряс, приговаривая: «...Дурак, не плюйся в следующий раз!» И тут же подумал вслух: «Он выстрелит первый. Это очень плохо. Он вряд ли промахнется на таком расстоянии...» Ослик затих и не шевелился, рука Садыка так и осталась лежать на длинной серой голове, около теплого уха. Вспыхивали в солнечных полосах пчелы,

— Ну, ладно, — глубоко вздохнув, сказал Садык ослику. — Ладно! Ешь свою траву.

Садык не трусил, нет, — он просто не привык сражаться в одиночку. И еще ему не нравилось, что Али-Полван стреляет первым, — это ему очень не нравилось. Он вспоминал, сдвигая черные густые брови, прошлые бои — тогда ему было гораздо легче, рядом с товарищами. С неприязнью подумал он о женщинах: все из-за них! Если бы не эти дурацкие покрывала, тогда еще не известно, кто бы выстрелил первым. Тогда, во всяком случае, шансы были бы равными... «Ничего! Ладно!» — сказал он, еще раз посмотрел в глубокое тихое небо, точно стараясь запомнить его синеву, посмотрел на листья, светлые и прозрачные под солнцем, на ослика, что передергивал длинными ушами, стряхивая мух, — и пошел отрывистым твердым шагом обратно в кишлак, оставляя на сырой земле глубокие отпечатки своих каблуков.

Такова история этого замечательного собрания, о котором ходят теперь легенды по всей Фергане. Председатель колхоза лично обошел все дворы и предупредил каждую женщину в отдельности, что собрание предстоит чрезвычайной важности, общерайонного значения.

К семи часам женщины начали собираться. Подобно теням они бесшумно проскальзывали в чайхану и садились, выбирая уголок потемнее. Но толстый чайханщик зажигал все новые и новые лампы; женщины удивлялись и, смеясь, спрашивали о причинах столь пышной иллюминации.

— Праздник, большой праздник, — отшучивался чайханщик. — Пришло распоряжение из центра — выдать самым красивым женщинам нашего кишлака премию по тысяче рублей, женщинам похуже — по пятьсот рублей, а всех старух оштрафовать по двадцать пять рублей каждую.

Смеялись молодые, смеялись старухи, кричали чайханщику:

— А нет ли распоряжения из центра штрафовать мужчин за толстый живот?

— Есть, — отвечал чайханщик, благодушно хлопая себя по животу, — есть такое распоряжение, но только начальник не успел еще подписать. Скоро подпишет, но к этому времени я уже похудею. Двигайтесь ближе к столу, красавицы. Почему вы сидите в таком беспорядке?

И, предупрежденный заранее, он с шутками и смехом рассаживал женщин рядами, чтобы Садыку удобнее было считать.

— Пятьдесят, пятьдесят одна, — считал про себя Садык. Он был серьезен и спокоен; он, единственный из всех собравшихся, ждал сегодня выстрела; это сделало его словно бы чуждым самому себе, отрешенным от всех своих мелких особенностей и привычек; еще ничего не сделав, он уже заранее чувствовал правоту во всех поступках, которые совершит. Глядя на женщин, он думал: «Нет, сегодня я не буду молиться на ваши дурацкие покрывала!» И, конечно, сегодня, быть может, в последние полчаса своей жизни, он имел право открыть, вопреки ветхому завету, их лица, потому что сам готовился пожертвовать для блага и процветания своей солнечной родины несравненно большим — всей жизнью.

Женщинам наскучило ждать, и все они кричали: «Пора!» Они сидели тесно, точно сомкнувшись для защиты от притаившегося врага; их покрывала сливались в сплошное черное пятно. «Ждут аванса под коконы!» — подумал Садык, наливаясь злобой. Будь его воля, он подверг бы всех женщин, всех без исключения, немедленному аресту за укрывательство и сообщничество. Нет, он молча должен ждать выстрела; которая же из них окажется девяносто шестой и выстрелит в него?

— Охотники собрались в сельсовете, — шепнул председатель. — Может быть, начнем?

— Еще рано, — ответил Садык. — Девяносто две, девяносто три... Он придет..! Ага! Девяносто четыре, девяносто пять. Он уже, наверняка, здесь. Подождем все-таки последнюю.

И как раз в эту минуту она вошла, девяносто шестая, и звонко крикнула молодым голосом: «Ой, сколько народу! Зульфи, сестрица, где ты?» — «Я здесь, подружка!» — также звонко и молодо отозвалась Зульфи. Девяносто шестая женщина села с ней рядом. «Опять собрание! — пожаловалась она, — Как жарко!»

Председатель побежал за охотниками. Садык позвонил в колокольчик. Женщины притихли, а он вдруг позабыл сразу все, что хотел сказать; язык его набух, отяжелел и не поворачивался для первого слова. Женщины заметили смущение Садыка, стали смеяться и перешоптываться.

— Гражданки. — сказал Садык, — я прошу вести себя прилично. Не забывайте, что вы находитесь в мили... то есть на собрании.

Строгость собственного голоса ободрила его. Он оправил ремни на груди, шире расставил ноги, дрогнул усами.

— Товарищи женщины, обсуждение вопроса об авансах под шелк откладывается. На повестке дня вопрос о паранджах. Я призываю вас товарищи женщины, сейчас же снять паранджи! Долой паранджу! На этом собрании вы все должны открыть свои лица! Передо мной! В обязательном порядке. Зачем? Кто это спрашивает зачем? Значит нужно, если я говорю!

Чайхана всколыхнулась из конца в конец, прошумела — и снова затихла.

— Кто против этого предложения? — спросил Садык. — Возражающих нет? Принято единогласно. Сейчас начнем, товарищи женщины. По списку первая Ахмеджанова Арзи-биби.

Молчание. Он шагнул вперед. Холодок пробежал по его спине как перед боем.

— Ахмеджанова Арзи-биби! Покажите нам свое лицо!

Кто-то охнул, пискнул, всхлипнул. Потом Садык услышал голос из первого ряда:

— А мы не хотим.

— Гражданка! Не забывайте...

Его перебил второй голос:

— Где закон?.. Покажи нам закон! Такого закона нет! Ты говоришь от себя!

— Покажи закон! — разом подхватили все женщины, и началось в чайхане черное волнение покрывал.

— Тише! — кричал Садык.

Из рядов поднялась Отум-биби. Ее узнали сразу — по росту, по голосу. Она рявкнула басом на всю чайхану.

— Тише! Молчите! Я с ним сейчас сама поговорю!

Медленно и тяжело, похожая в складках своего покрывала на статую, она повернулась к Садыку:

— Ты что здесь командуешь? — грозно спросила она. — Ты иди в свою милицию и командуй там над ворами и басмачами, а мы тебе не воры и не басмачи! Мы — колхозницы! Ты уже давно пристаешь к женщинам, заглядываешь под паранджи! Ты и ко мне приставал на дворе у Бек-Назара!

— Не разводите агитацию! — закричал Садык. — Я вас знаю, вы Отум-биби.

— У меня, слава богу, пятьсот трудодней, меня все знают, не ты один! Я сама хотела снять паранджу на первое мая, а теперь вот не сниму! Назло тебе не сниму! Иди к своей жене, пусть она показывает тебе и лицо, и все, что захочет!

Садык вскипел.