Прыжок

Об этом думал он, подходя к двери с надписью «Следователь второго участка. Н. Макаров».

— Здорово, товарищ Макаров! — пробасил Петька, входя к следователю.

— Здравствуйте, Чубаров. Присаживайтесь. Какие новости?

— Я сам за новостями.

Следователь наклонился над столом, перелистал быстро блокнот и задержался на одной из страниц.

— Знаете, ваша остроумная догадка оправдалась. Я поручил проследить за подозреваемым вами Матвеем Кожуховым. Он действительно оказался левшой.

Петька взмахнул руками и опрокинул ворох бумаг на пол.

— Вот это да! — прокричал он радостно и удовлетворенно, наклоняясь за бумагами.

Но следователь сидел, смотря в свой блокнот, и, будто не замечая ни радости Петьки ни свороченных со стола бумаг, продолжал:

— Но всего пикантнее то, что наше открытие не приводит ни к чему.

Петька бросил поднятые было бумаги обратно на пол.

— Как ни к чему?

— Да уж так. Я внимательно вместе с экспертами изучил увеличенную фотографию убитой и убедился по характеру раны, что она нанесена левшой. Затем я убеждаюсь, что подозреваемый левша, и…

— И…

— Несчастное стечение обстоятельств губит результаты нашего сыска.

— Да не тяни ты кота за хвост, будь друг, говори скорей, в чем дело. Ведь все же ясно теперь.

Следователь спокойно докурил папиросу.

— В том-то и дело, что так же неясно, как и прежде. Надо вам сказать, что я велел следить не только за Кожуховым, но также и за Светловым. Ведь ему тоже вменяется в вину убийство, и если убил один, так не убил другой. Ну…

— Ну…

— Ну — случайное совпадение. Светлов тоже оказался левшой. К слову сказать, это ведь порок довольно распространенный, если вообще это можно назвать пороком.

Петька, забыв о рассыпанных бумагах, врос в кресло, потом мотнул головой, безнадежной и насмешливой улыбкой провожая крушение одной из самых блестящих его криминальных догадок.

— Чорт, действительно, довольно распространенный, — вздохнул он. — Ну, что ж, прощевай, товарищ Макаров.

Поздно вечером забрел Петька на огонек к Степе Печерскому. Усталый, но шумный, ввалился он в дверь и разом будто заполнил всю комнату своей крупной фигурой.

— Чудеса в решете! — рявкнул он еще с порога. — Да никак вы оба дома? Впервые в Европе! Ей-ей! Каков бес вас свел?

Степа блеснул очками и виноватой улыбкой. Счастливый случай.

Но потонула его добродушная гримаса в блеске Женькиной широкой улыбки, как утренняя луна в солнечном горячем и румяном восходе. Подняла руки Женька высоко вверх.

— Не разоряйся, Чубаров, не бес нас свел; не юли, Степа, не случай — любовь свела. Стой, смотри и удивляйся. — Потрясла головой, засмеялась звонко. Засмеялся и Петька, дрыгнул ногами, хлопнулся на диван.

— Зачем стоять, я уж сидя как-нибудь. А ладно у вас выходит. Тихо так, мирно… Тьфу ты пропасть.

Петька оглядел Женьку с ног до головы и подивился перемене. Не та Женька, да и только. Все то, будто, что и было, а все по-иному. Глаза посветлели, волосы распушились, платье старое тоже красивей и аккуратнее стало. Вся округлилась, налилась каким-то соком, смехом, теплом.

Раскрыл рот Петька. Свистнул громко и протяжно.

— Д-а, дела-а!

А Женька к нему. Села на диван, свернулась калачиком, привалилась плечом.

— Дела, Чубарь, такие, брат, что лучше не надо.

Петька положил тяжелую руку на женькино плечо.

— А это не опасно? Не заразительно?

— Чего?

— А вот это.

И Петька показал на прибранную комнату, на чистую степкину рубаху, на вычищенные ботинки Женьки.

Женька снова улыбнулась, и снова Петька удивился широкой и заразительной силе ее улыбки. Никогда не думал раньше, что Женька носит под своей грязноватой панамкой грибом, на некрасивом лице своем такую улыбку.

— Ничего, не бойся. Тебя, толстокожего, не проймет. Так оно и ладно.

— А давно вы, товарищи, вкусили сладость этого, как говорится, нового была?

Женька отозвалась живо.

— Давненько, так давненько, что уж и плоды есть. Чуешь, дурья голова?

— Здорово.

— Вот тебе и здорово.

Зажглась Женька.

— Эх, если бы знал кто, как сладко это самое носить в себе!

Потряс кудлатой головой Петька:

— Ладно, валяй, рожай, коли сладко. А мы это самое материнство и младенчество чайком спрыснем. Айда, Степа, сооружай! Я бы сам, да невозможно: уйду, — видишь, у нас с Женькой группа расстроится.

— Верно, Чубарь, не уходи, — ласково и тепло отозвалась Женька.

— Ладно куда уж там. От этакого тепла! Что я дурак что ли?

Были в его голосе и шутка и то самое тепло, о котором говорил он, обняв Женьку дружески за плечо.

— Чорт возьми, а хорошо на свете белом жить!

— А раньше-то разве плохо было, голова?.. — негромко спросил Петька.

Женька задумалась, но лишь на мгновение.

— И раньше хорошо было и теперь хорошо, только теперь по-другому хорошо.

— Ишь-ты! Хитрая завертка.

Степа вернулся. Посидели малость молча. Женька встала, потянулась сладко, пошла за чашками. Заметил Петька, что ни примуса ни чашек нет уже в комнате, как прежде.

— Ты что же еще принанял комнату, что ли?

Степка от окна отозвался:

— Да нет, просто в кухню кое-что выставили… для удобства.

Поднялся Петька, подошел к Степе. Охватил сзади могучей рукой.

— И как вы до этого удобства дошли с Женькой? Чего вас дернуло?

Потрогал Степа сдавленную очками переносицу, улыбнулся смущенно и ласково и заговорил тихо, не опуская глаз с закатного розовеющего заоконья:

— Это, понимаешь ли ты, как-то само сделалось. Знаешь, ведь, жили мы с Женькой два года, ну и, как бы тебе сказать, не замечали друг друга. Женя — хорошая комсомолка, работница хорошая. Я тоже всегда при делах. На деле и сошлись. Между нами это главное и было, а остальное все не замечалось, хоть и жили как муж и жена. Понимаешь — хитрая штука: ведь, оказывается, мы два года прожили вместе, а совсем не знали друг друга. Потом, помнишь, она в отпуск весной уехала? Тогда она письмо мне написала — удивительное такое письмо. Через два дня она сама вкатывается. Странная какая-то приехала, возбужденная, новая, и не понять. Встретились, посмотрела на меня и смутилась. Понимаешь, кажется, покраснела даже — не помню сейчас. И вот закрутились мы с ней. Я как-раз немного захворал, да пустяком — грипп, что ли. Работу пришлось оставить на несколько дней. Словом, что называется, это было три дня, которые потрясли мир, наш мир, мой и женин. Три дня мы не ходили никуда и не расставались. Славные дни! Мы друг для друга точно родились в эти дни. Знаешь, я никогда не подозревал, то такое женщина, и не знал, что Женя может быть такой, какой она была в те дни.

Что на нее нашло? Я ведь, знаешь, не привык ничего делать вслепую. Пробовал разбираться во всем этом, в ее перемене, но так и не решил ничего. Впрочем, я думаю, просто Женя созрела как женщина, проснулся в ней инстинкт материнства, и весенний отпуск особенно заострил его. Останься она в это время на работе, может быть все это прошло бы и мы продолжали бы жить, как жили прежде хорошими товарищами, но по существу чужими людьми. Может-быть разошлись бы через год-два, не заподозрив и не открыв друг в друге, что вдруг сейчас узнали.

Помолчал Степа минуту, потом, оправив очки, тихонько продолжал — и странно было слышать такую длинную речь от обычно застенчивого и молчаливого Степы.

— Но я, в сущности, рад тому, что случилось. Рад. Стал как-то ощущать себя полней, понимаешь ли, богаче. Будто вырос, что ли, или пополнел. Раньше в детстве я такую штуку за собой замечал. Смотреть за мной было некому, рос я на улице. И вот, бывало, пролежишь под забором с какой-нибудь книжкой копеечной, потом продумаешь о ней целый день — вечером придешь домой повзрослевший на два года и чувствуешь прямо физически, что вырос сегодня, прыжком каким-то… Таких прыжков я сделал, пожалуй, пятнадцать-двадцать: последний при вступлении в комсомол. И вот теперь опять. И ведь причины до странности разные.