Том 5. Голубая книга

Поэтому при болезненном состоянии почти всегда благодетельно изменить распорядок. То есть необходимо поставить организм в новые условия, для того чтобы создать в нем новую и более выгодную инерцию.

Медицина знает это обстоятельство. И, скажем, больному туберкулезом велит изменить образ жизни, то есть бросить прежние привычки и навыки, приведшие легкие к заболеванию.

Теперь возникает другой случай. Организм работает хорошо. Следовательно, нет надобности менять привычки. Напротив того, этим привычкам надо неуклонно следовать.

Вероятно, Кант это имел в виду. Кант, как мы говорили, приравнял свой организм почти к хронометру. Установив правильную работу в своем организме, Кант создал инерцию и, как машина, продолжал жить, стараясь чем-либо не сдвинуть себя с ранее установленных привычек.

Мы говорили, что жители Кенигсберга проверяли по нем свои часы. В течение 30 лет Кант не отходил от своих привычек.

Это был поразительный опыт, который закончился победой. Но тут крылась и ошибка, которая создавала из человека некоторое подобие машины для работы.

Возможно, конечно, что великий философ и стремился сделать из себя отличную машину для думанья, однако и тут можно усмотреть некоторую неправильность, которая привела Канта, правда в глубокой старости, к психической болезни.

Можно создать любую привычку для тела, но нельзя забывать, что при частой повторности психика как бы усиливает эту привычку и доводит ее до крайности.

Обжора десять лет назад всегда в значительной степени меньший обжора, чем это сейчас. Человек, привыкший оберегать свое здоровье, через десять лет приобретает как бы манию к этому.

Кант через 20 лет приобрел все свойства маньяка. Но, как бы там ни было, опыт Канта удался, и при всей крайности опыт все же был правильный — привычка, так сказать, создала вторую натуру. Руководить привычками и создавать их — вот один из основных вопросов руководства своим телом.

Энергия, возникшая в организме, имеет свойство расходоваться именно в той привычке, которая случайно либо по собственной воле сделана.

Один писатель так начал свою биографию: «Я пишу оттого, что не могу не писать. Каждое утро я чувствую потребность писать».

Это значит, что писатель создал себе привычку писать и ходит под этой инерцией, не понимая, откуда что идет. В сущности, надо наоборот. Надо, чтобы человек распоряжался своей инерцией, надо, чтобы человек управлял своей машиной. А тут получается, что машина управляет человеком, и писатель благодарит судьбу за ниспосланные способности писать.

Автору приходилось видеть людей, которые находились в каком-то постоянном чувственном состоянии. Это не были здоровяки, которые расходуют свою энергию от избытка. Это были тщедушные люди, которые просто не могли на себя налюбоваться, полагая, что природа особо выделила их и особо отметила, дав им исключительные возможности и силы на это почтенное занятие.

Автору приходилось видеть, как случайно перебитая ложная инерция таких людей создавала им буквально катастрофу.

Тут аналогичная картина той, о которой мы говорили, упоминая об усиленной мозговой работе.

И в этом, и в другом случае устанавливается привычка расходовать свою энергию за счет других частей организма. И такая измененная инерция почти всегда катастрофична.

В старости такое изменение инерции, даже при нормальном расходовании энергии, также нередко заканчивается катастрофой. Человека увольняют в отставку, и нередко он буквально рушится в несколько дней, если не сумеет перестроить свои привычки и не сумеет немедленно создать новые.

Значит, дело обстоит так: все, даже ошибочное, ложное и вредное (даже яд), принимается организмом, в силу привычки, как нормальное и даже часто как необходимое. И при управлении своим телом особенно важно учитывать это состояние. И весь смысл этого учета — вовремя остановить инерцию, идущую со знаком «минус».

Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их.

Эта привычка и создание инерции простираются часто за пределы сознания.

Пушкин говорил, что он мог писать главным образом осенью. Это значит, что однажды, написав удачно осенью, он оставил в своей психике убеждение, которое в дальнейшем создало ему привычку.

Но тут вопрос большой сложности, и решение его мы отнесем к концу книги, когда будем говорить о силе внушения.

Все эти вопросы автор разбирает и будет разбирать не с точки зрения медицины, а с точки зрения литературы.

Один критик, которого я весьма уважаю и которому я рассказывал об идее моей книги, сказал с улыбкой: «У нас в литературе были случаи, когда врачи делались писателями, но чтоб писатель сделался врачом — этого не было».

Это, может, и так, но это несправедливо. Я вовсе не стремлюсь быть врачом, но я считаю, что некоторое знание этой профессии не только полезно писателю, но даже и необходимо, в особенности сейчас, когда многие вещи рассматриваются заново. Те идеалистические понятия, которые иной раз имеет литература в представлении о человеке, и о его психике, и о его поведении, идут нередко вразрез с понятиями, которые имеет наука.

Возвышенную скорбь, почтенную хандру, прелестную грусть, очаровательное уныние, гордое презрение к людям, благородное самоубийство и раннюю поэтическую смерть наука, увы, рассматривает несколько иначе, чем литература.

И знание всего этого писателю столь же необходимо, как необходимо художнику знание анатомии. Конечно, художник может рисовать и без знания анатомии. Можно рисовать, как рисовали пещерные жители — профиль с двумя глазами. И это, кстати сказать, нередко можно наблюдать в литературе.

XI (к стр. 51)

Вот пример необычайного ума и вместе с тем поразительной слепоты и непонимания самых важных и необходимых вещей… Вот пример ума, который зачеркивает почти все свои достижения.

Речь идет о Ницше (1844–1900).

Ницше писал о своем уме как о высшей человеческой возможности. Глава книги (кажется, «Человеческое, слишком человеческое») называется «Отчего я так умен». Однако так ли умен Ницше, как он писал о себе?

Рассматривая его жизнь, мы видим такое чудовищное непонимание себя и такое варварское отношение к своему телу и мозгу, что мы никак не можем признать ум Ницше «высшим проявлением человеческой возможности».

Ницше предложил идею «сверхчеловека», то есть такого человека, который имеет высшее состояние физического и умственного здоровья, человека, свободного в своих взглядах, воззрениях и поступках.

Это тем более обязывало Ницше знать кое-что о себе.

Однако мы видим просто невероятные вещи.

Приведя себя к 35 годам непомерной работой в очень нервное, перераздраженное состояние, потеряв сон, аппетит и способность к правильному пищеварению, он не видят нужды поправить это отдыхом или правильным режимом. Он, не меняя режима, возлагает все надежды на исцеление только на пилюли и микстуры. Он ежедневно проглатывает кучу лекарств. От вялости пищеварения он принимает капли, от головных болей — порошки. От бессонницы — жесточайшее средство — веронал и хлоралгидрат.

Эти лекарства он принимает ежедневно.

В течение 11 лет он почти ни разу не ложится спать, не приняв снотворного порошка. Когда эти порошки не действуют, он увеличивает дозу или заменяет другими средствами, которые вызывают короткий, пятичасовой искусственный сон.

Биограф приводит количество хлоралгидрата, проглоченного Ницше в течение только одного месяца, — около пятидесяти граммов.

Состояние здоровья Ницше к 40 годам делается ужасным. Однако Ницше не видит и не находит причин, приведших его в такое состояние. Больше того — он находит эти причины в атмосферном давлении. Он ищет облегчения от своих страданий в перемене места и в перемене климата. Он приписывает особые целебные свойства тому или иному месту, но, приехав на это место, естественно, скоро разочаровывается.