Мой бедный, бедный мастер…

203

…крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал ее протащить…— В конце 20-х гг. в газетах нередко мелькали такие заголовки: «Ударим по булгаковщине!», «На посту против булгаковщины», «Против булгаковщины» и т. п. «Булгаковщина всех видов или полнокровная советская тематика? — так встанет вопрос перед МХТ сегодня, в день его тридцатилетней годовщины»,— писал О. С. Литовский в «Комсомольской правде» 27 октября 1928 г.

204

…называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец».— Этим названием Булгаков как бы обобщил совокупность лживых статей, которых были десятки. Так, Р. Пикель в статье «Начало итогов» (Советский театр. 1930. № 1) писал: «Имя Булгакова было синонимом неприкрытого сменовеховства, устряловщины и мелкобуржуазной политической реакции на театре и одновременно знаменем и целой программой для ретроградных и консервативных группировок…»

205

…Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться…— Здесь Булгаков воспроизводит слова Елены Сергеевны, часто произносившиеся ею в тяжелые для писателя времена. 14 января 1933 г. Михаил Афанасьевич писал своему брату Николаю в Париж: «Силы мои истощились… Елена Сергеевна носится с мыслью поправить меня в течение полугода. Я в это ни в какой мере не верю, но за компанию готов смотреть розово на будущее».

206

— Я стоял в том же самом пальто, но с оторванными пуговицами… заросший громадной бородой, в дырявых валенках…— Писатель недвусмысленно намекает, что герой был арестован и несколько месяцев находился в «местах не столь отдаленных».

207

Номер этой и последующих глав в оригинале — арабскими цифрами.— L.

208

Слава петуху! — Согласно многим легендам и народным преданиям, петух — символ света и солнца; его крик символизирует уходящую тьму и наступающий рассвет, всякая нечисть с этого момента начинает терять свою силу. У Булгакова образ петуха буквально пронизывает все его творчество.

А. И. Куприн однажды описал поведение «нансеновского петуха», попавшего на борту «Фрама» в заполярную ночь: «Он так привык к тому, чтобы вслед за его звонким криком послушно всходило великолепное солнце, что в первый раз, когда оно не выкатилось из-за горизонта, Петух гневно ударил шпорой и уже приготовился сказать, подобно своему знаменитому тезке:

— Мне кажется, что я ждал?

Но солнце не появилось даже с опозданием. Петуху пришлось повторить свой возглас еще раз, и еще, и еще. Солнце не повиновалось. Через несколько ужасных дней Петух сошел с ума…»

И далее Куприн сравнил этого несчастного петуха с русским зарубежьем, с Россией, с русским народом, утратившим «понятие о месте и времени выхода солнца» (К у п р и н  А.  И.  Нансеновские петухи // Общее дело. Париж. 1921. 2 мая).

209

…присасывать и причмокивать, резкие изменения голоса…— При создании образа Варенухи писатель использовал рассказ А. К. Толстого «Упырь».

210

Варенуха не отбрасывал тени.— Булгаков, очевидно, был знаком с книгой А. Шамиссо (1781—1838) «История Петера Шлемеля» (1814), герой которой продает свою тень нечистой силе. Продавший свою тень (или утративший ее по какой-то другой причине) уже не отбрасывает ее и числится в договоре с нечистой силой. Позже этот мотив был использован писателями при описании «демонических» явлений (А. К. Толстой и др.).

211

Сон Никанора Ивановича.— Одна из самых острых в политическом отношении глав романа. При публикации романа в журнале «Москва» (1966—1967) эта глава была почти полностью запрещена цензурой. И это несмотря на то, что автор построил ее в иронически-сатирическом плане, без видимой жалости и сочувствия к пострадавшим.

Дело в том, что Булгаков затрагивал одну из самых зловещих тем в истории прошедшего века — периодически проводимых реквизиций у населения (и у церковных учреждений) в пользу государства. На самом же деле изъятия ценностей проводились чаще всего (особенно в годы Гражданской войны и в начале 20-х гг.) без оформления самой элементарной учетной документации, и у руководителей изъятия имелись неограниченные возможности для присвоения этих ценностей. Автор этих строк познакомился с материалами «муниципализации торговли» в Москве в 1919 г., которая проводилась Каменевым и Гроссбергом. Редчайшие ценности вывозились из «Мюр и Мерилиза» и множества других магазинов сотнями возов без составления какой-либо документации. Грабеж был колоссальным, невиданным. Участники грабежа в один день становились богатейшими людьми. Сколько из общего количества изъятых ценностей оставалось у государства — никто, конечно, сказать не может.

Изъятия золота и валюты в последующие годы проводились более организованно и сопровождались жестокостями чрезвычайными, ибо в руках ВЧК (ОГПУ, НКВД) были сосредоточены, по сути, все виды власти. Как писал в свое время В. Г. Короленко, «революция чрезвычаек сразу подвинула нас на столетия назад в отношении отправления правосудия». Зато новые сановники обогащались несметно. Об этом очень часто писали газеты русского зарубежья. Так, 3 февраля 1928 г. в газете «Возрождение» была помещена злая заметка известного публициста Александра Яблоновского под названием «Луначарочки». На сей раз в публикации говорилось не о гареме Луначарского и ему подобных и не о «грехопадении луначарочек», а об одежде и украшениях, которые им раздаривают нарком просвещения и другие сановники из различных «источников»: бриллианты, диадемы из жемчуга и пр.

Булгаков, конечно, был в курсе всех этих безобразий и отвечал на них так, как и мог ответить: сатирой и презрением.

212

Прямо скажем, все воры…— Вот так ненавязчиво, в диалоге Булгаков раскрывает «страшные черты» русского народа (см. его письмо правительству от 28 марта 1930 г.).

213

Пушкиным-то меня не удивишь…— В ранней редакции конец главы более эффектный и острый — с проповедью священника о необходимости сдачи валюты: «…Божие Богу, но кесарево… принадлежит кесарю», то есть существующей власти.

214

На Лысой Горе.— Многое еще в романе остается тайной. И проясняться оно будет по мере более глубокого изучения жизненного пути писателя, в том числе и во время Гражданской войны. Вполне понятно, что и в Киеве в 1918—1919 гг., и на Кавказе в 1919—1920 гг. Булгаков был свидетелем (вольным или невольным) многих жутких сцен, о которых он, по вполне понятным причинам, ничего не говорил. Но он, несомненно, использовал свои впечатления для описания тех или иных событий в своих художественных произведениях. Лексика и зарисовки Гражданской войны встречаются и в главе «На Лысой Горе». Здесь действуют «взводы» и «эскадроны», «солдаты» и «офицеры»…

Нет смысла в усердном сопоставлении описанной им казни Иешуа с казнью Иисуса Христа, поскольку Булгаков, обладая чувством меры, использовал лишь некоторые эпизоды из евангельских повествований, чтобы создать видимость «похожести» в этих двух описаниях казни. На самом деле в романе распинается именно «Иешуа», которому суждено было жить и творить в «красном Ершалаиме» в двадцатые-тридцатые годы. И «игемон», и «Каифа» — совершенно прозрачны, поскольку также действуют в те же годы в том же месте. Загадочен лишь «Левий», с такой редчайшей преданностью относящийся к Иешуа (Е. С. Булгакова очень любила этот образ, находя в нем кое-какие свои черты; но Левий Матвей был сотворен писателем в 1928—1929 годах!). И не случайно «толпа» и «чернь» фактически не играют никакой роли в судьбе Иешуа (в первых редакциях романа Воланд, отвечая на вопрос Берлиоза об участии толпы в подстрекательстве к казни Иешуа, говорит: «Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат!.. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа — чернь…»). Судьбу Иешуа решают Каиафа и Пилат. Причем надо заметить, что в процессе работы над романом (от редакции к редакции) писатель роль Каиафы, выражающего интересы каббалы, сужает, а роль (и вину!) прокуратора в гибели Иешуа поднимает.