Неоконченный портрет. Книга 1

Но Рузвельт не спал. Как только мать на цыпочках вышла из спальни, он снова предался мыслям о России. После разговора с Тагуэллом он хотел почитать детектив и уснуть, но мать возвратила его к этим мыслям.

Расстановка сил была Рузвельту ясна. Промышленные компании, объединенные Торговой палатой, одна за другой штамповали резолюции, в которых доказывали, что торговля с Россией, предоставление Америке огромного, доселе нетронутого рынка сбыта дадут ей возможность выйти из кризиса.

«Политики» придерживались противоположных взглядов. Их представлял государственный департамент, а если говорить точнее, восточноевропейский отдел этого департамента, возглавляемый активным антикоммунистом Робертом Ф. Келли.

Летом 1933 года Келли подал президенту докладную записку о перспективах американо-советских отношений.

Когда речь шла о каком-либо спорном политическом вопросе, Рузвельт не боялся повышенно-эмоциональных выпадов со стороны своих врагов. Он знал, что уровень общественных эмоций колеблется в зависимости от того, кто из популярных ораторов произнесет нечто более звонкое по форме, в особенности если он критикует то, что вместе с ним готовы критиковать миллионы американцев. Такой оратор констатировал явление, но либо уходил от анализа его причин, либо давал объяснения, выгодные для него самого, но ложные по существу.

Именно тогда на сцене появлялся Рузвельт. Редко называя оппонента по имени, он умело переводил разговор на выяснение истинных причин того или иного явления.

Но то, что Рузвельт слышал о действиях Келли, настораживало его. Этот ответственный сотрудник государственного департамента, активно выступая против признания России, не прибегал к проклятиям и заклинаниям, а оперировал цифрами и фактами. При этом такими, которые не могли не производить впечатления на крупный бизнес, — особенно на финансовых магнатов.

Вскоре после своего прихода в Белый дом Рузвельт обсуждал русский вопрос с государственным секретарем Хэллом.

Президент не считал нужным скрывать, что, по его глубокому убеждению, Америка и Россия должны жить в дружбе. Хэлл же выдвигал такие условия признания России, которые были унизительны для нее и противоречили логике.

Рузвельт не вдавался в подробности, не касался того, каким именно образом американо-советские отношения могут быть построены если не в духе дружбы, то хотя бы в атмосфере элементарной лояльности.

Вряд ли и сам президент имел в то время какой-либо конкретный план. Ему было отчетливо ясно одно: Россия — огромная страна, иметь ее в качестве недружественной державы только потому, что там другая социальная система, просто нелепо.

Искренне верующий в бога, Рузвельт сурово осуждал крестовые походы. Его гуманизм не мирился с тем, что для обращения сотен тысяч людей в свою веру надо обезглавить, заколоть, живьем зарыть в землю другие сотни тысяч. Президент не высказывал это публично, но внутренне издевался над теми, для кого Россия была синонимом ада, хотя и не одобрял строй, установившийся в этой стране в семнадцатом году

Размышляя о России, ее огромной территории, ее потенциальных богатствах и особенно о ее географическом положении, Рузвельт все более склонялся к выводу о необходимости признания этой страны.

Но не так-то легко было сделать это в Америке начала тридцатых годов!..

Неудача в 1920 году, когда он баллотировался на пост вице-президента США, опыт, который он накопил, еще будучи сенатором, годы, проведенные на посту губернатора в Олбани — столице штата Нью-Йорк, приучили Рузвельта к самым разнообразным методам политической борьбы. Он научился уходить в сторону, когда его идеи могли быть успешно высказаны и претворены в жизнь другими, спокойно переносил оскорбления в печати и с митинговых трибун, если чутье подсказывало ему, что противник, ободренный молчанием губернатора или президента, «закусит удила» и в конце концов наговорит таких глупостей, что двух-трех иронических замечаний будет достаточно, чтобы решить исход борьбы...

Много лет спустя американские газеты подняли крик о том, что Рузвельт якобы специально послал эсминец за своей собакой Фалой. Очередную речь президент начал так:

— Друзья, я говорю не от своего имени, а от имени моей глубоко оскорбленной ложью собаки Фалы...

Словом, Рузвельт умел действовать как бы из засады, а когда нужно было, открыто выходил под обстрел. Тем более что однажды он действительно был обстрелян: в феврале 1933 года, во время пребывания в Майами, на него было совершено покушение, правда, безуспешное.

Келли, как докладывали Рузвельту, уже не первый день готовил серьезные аргументы против признания России. В этом случае Рузвельт решил провести «разведку боем», чтобы знать, какого рода оружие будет использовано его противниками, когда начнется сражение.

Поэтому, воспользовавшись тем, что государственный секретарь был за границей, Рузвельт пригласил в Белый дом его подчиненного — шефа восточноевропейского отдела Роберта Келли.

— Господин президент! Позвольте мне на некоторое время прервать ваши размышления и попросить вас вернуться к нам, простым смертным!

Это был голос Шуматовой. Он заставил Рузвельта вздрогнуть. Ему вдруг показалось, что он заснул. Это было бы признаком слабости, а проявлять ее на людях Рузвельт не любил.

Он посмотрел на Шуматову. Та поспешно смешивала краски на откидных крышках этюдника, пробовала их на маленькой дощечке, окунала кисть в миску с водой, протягивала ручку кисти по направлению к лицу президента, словно измеряя; не изменилось ли расстояние между мольбертом и натурой.

Потом Шуматова схватила небольшое зеркало в яшмовой оправе, поднесла его к лицу президента и снова вернулась к портрету...

— Изящная вещица, — любезно заметил Рузвельт, указывая на зеркало.

— Да, очень, — согласилась Шуматова и добавила: — Мне подарила его миссис Харви Файрстоун.

— Я не слышал, чтобы старик Файрстоун производил, кроме шин, еще и зеркала.

— Ах, нет, что вы, мистер президент, это просто подарок. Миссис Файрстоун купила его у «Тиффани».

— Тоже неплохое местечко, — с улыбкой сказал президент. — Ну, как, фирма себя оправдывает?

— Ах, господин президент, дело не в зеркале! — с наигранным отчаянием сказала Шуматова. — Вы понимаете, самое трудное для художника — это глаза. Потом рот. Мой родственник, — между прочим, отличный художник, — учил меня, что рот должен быть возможно более... как бы сказать... нечетким. А линия между губами должна быть слегка изломанной. Прямая линия придает лицу выражение напряженного ожидания...

— Напряжение было бы в данном случае оправдано, — сказал президент, — ведь я ждал Келли.

— Простите, кого? — озадаченно произнесла Шуматова. Остальные сидевшие в комнате женщины тоже с недоумением посмотрели на президента.

— Вы задали мне вопрос, как произошло признание России? — обращаясь к Шуматовой, сказал Рузвельт. — Вот я и отправился в путешествие по времени. Келли был тогда шефом восточноевропейского отдела.

— Он выступал за? — спросила Шуматова.

— Пока он мне не сказал об этом еще ничего, — с хитрой усмешкой ответил Рузвельт. — Я пригласил его в Белый дом, и он с минуты на минуту должен войти в Овальный кабинет и доложить свое мнение.

— Что же он доложил?

— Но вы же не дали ему войти. — На этот раз Рузвельт широко улыбнулся.

— Хорошо, мистер  президент, — решительно сказала Шуматова, — пусть каждый занимается своим делом. Я попытаюсь справиться с вашими глазами и линией рта. А господину Келли желаю быть более настойчивым...

Войдя в кабинет и подойдя к столу, за которым сидел Рузвельт, Роберт Келли увидел, что весь стол завален альбомами с почтовыми марками.

Конечно, он слышал о филателистической страсти президента, но, ожидая деловой беседы, подумал, что, может быть, спутал время и пришел некстати.

— Здравствуйте, мистер президент, — неуверенно произнес Келли. — Я не вовремя?