Пленник стойбища Оемпак

А в городе тем временем распространился слушок: мол, вот каков он, получил отцовские деньги и умотал восвояси, оставив бабушку. Даже мой дружок Ленька Кузнецов спустя много лет слушал мои сбивчивые объяснения с недоверием, отчужденно. Эта встреча с ним была последней. Сейчас я все хорошо понимаю: суровые факты были против меня — бабушка осталась, я уехал с деньгами, не оделив родственников, а о бабушкиной доле просто никто не знал.

Все эти годы я запоздало думаю об отцовских деньгах и смутно предполагаю, что не так надо было ими распорядиться, а как-то иначе. Деньги требуют особой мудрости и опыта. Ни того ни другого у меня тогда не было.

Заняв недостающую сумму, мы с женой купили пианино и отличный мебельный гарнитур. А в декабре того же года я с полупустым саквояжем уехал на Север, который окончательно сформировал мой характер, научил распознавать мнимые и подлинные ценности, подарил новых друзей, которые умеют любить тебя, не копаясь в прошлом. Эти друзья умеют прощать слабости и ошибки, но более всего на свете презирают три вещи: предательство, грубое отношение к женщине и жадность к деньгам.

Я несколько раз бывал на могиле отца, издали смотрел на наш дом. Подойти боялся, боялся быть узнанным: «Запомните этого человека. Это он за отцовские деньги продал свое доброе имя». И лишь через десятилетие посмел переступить родной порог. Вернее, мне поначалу не позволил этого сделать хозяин, так как, чтобы скрыть свое волнение, я принял ошеломивший его довольно-таки развязный тон разговора.

— Хочу приобрести эту хибару, шеф, — сказал я небрежно самоуверенному краснощекому мужику, в котором с трудом узнал давнего моего робкого покупателя.

Он, мне показалось, смешался, испуганно замотал головой:

— Не… не… Дом не продается.

— За деньги все продается, — жестко отрубил я, а глаза мои шарили по бревнам, наличникам, косякам, узнавая знакомые следы и приметы родного жилья. — За деньги, шеф, все сейчас продается, — повторил я. — Сколь отдал за эту рухлядь?

Мужик переступил, огляделся и шепотом выдавил цифру, вдвое превышающую ту, какую он мне когда-то дал: «Но нет, дом не продается»…

— А я даю вдвое больше, а?

— Вдвое?! — белесые его брови поползли вверх, а лицо приняло страдальческое выражение. Мне стало жаль мужика. Я сорвал кепку и трахнул ею о крыльцо:

— Да ведь я вам этот дом продавал! Не узнали?

После минуты оцепенения хозяин облегченно заулыбался, однако руки не подал и в дом не пригласил. Я решил взять измором и завел нудный разговор о соседях всего квартала. Так мы стояли друг против друга и словно приценивались, если не сказать точнее — прицеливались. Да ведь он и не знал истинную и совершенно безобидную цель моего прихода. Все же сдался:

— Может… зайдете?

— Хотелось бы воды попить.

Ничего не изменилось в нашем доме. Стены, половицы, печки, углы, словно вечные свидетели, дружелюбно и грустно смотрели на меня. Я притронулся к ним и почувствовал их внутреннюю теплоту, слабо колыхнувшуюся от моего прикосновения.

— Может, у вас тут где-то клад зарыт? — игриво пошутил хозяин. — Я глянул в его выцветшие глаза и внутренне сжался — он не шутил. Видимо, предложенная мною фантастическая сумма за дом враз сбила его с толку и родила подозрение о кладе.

— Только, пожалуйста, не ищите клада, — тихо сказал я. — Никакого клада нет. Иначе вы отравите себе остаток жизни, а дом разрушите…

Он обидчиво нахмурился и засопел. Я прошел во флигелек. Навстречу мне вышла седая сгорбленная старуха с трясущимся подбородком. Я обнял ее, назвался. Она согласно закивала, полезла за пазуху и, оглядевшись, что-то сунула мне в карман. Я развернул влажный комочек грязно-синей бумаги. Это была царская пятирублевка.

Рассказы

Лакированная туфелька

— Тельман Ивтэкович, такое дело… Мои ребята обнаружили два разбитых военных самолета, останки летчиков…

Шло заседание исполкома. Последним пунктом повестки дня значился ход подготовки профессионально-технического училища к новому учебному году. Вопрос оказался довольно сложным, и приглашенные на заседание руководители предприятий так переругались, что даже самому председателю райисполкома Тельману Ивтэковичу было трудно понять, кто же виноват в медленном ремонте и реконструкции: снабженцы или строители, заказчик или проектировщики. Подлила масла в огонь заведующая районо, назвав начальника коммунальных предприятий «бездушным грубияном», а директора строительного управления «растяпой».

— Как вы не можете понять! — горячилась заведующая районо. — Училище уже стало бельмом на глазу всего района. Как ЧП — обязательно там. Срезанные на окнах домов сетки с продуктами — пэтэу, драка на танцах — опять пэтэу… Ну так же нельзя, товарищи!

— При чем тут сетки с продуктами? — рявкнул начальник комбината коммунальных предприятий. — Воспитывать надо получше этих шалопаев, распустили совсем…

Заведующая районо от негодования даже подскочила на месте:

— Какая близорукость! Вы не можете представить, что ремонт и реконструкция помещений имеют самое прямое отношение к воспитательному процессу. Театр начинается с вешалки! Вы посмотрите на ребячьи мастерские — повернуться негде. Классы тесные. Хотя, впрочем, вам это не дано понять.

Тельман Ивтэкович посмотрел в окно — знакомые очертания бархатно-синих сопок, небесная голубизна с перистыми легкими облаками. Он подумал, что давно не был в тундре. Пожалуй, с самой весны. Вернулся с отела оленей — и началось: пуск завода крупных панелей для домов типа «Арктика», подготовка к навигации, паводки на золотодобывающих приисках, путина, очередная сессия, приезд областного руководства, конфликт в торге, пожар на корале… Бессчетное число больших и малых дел, возникавших каждый год с приходом короткого и энергичного чукотского лета.

Такие минуты полной отрешенности ему были необходимы. Они помогали заново сосредоточиться на самой сути дела, отбрасывать побочное, второстепенное.

«Дети это! Де-ти… — вернулся председатель из своих далеких мыслей к ремонту ПТУ. — Кстати, почему они срезают сетки? Все лучшее — им, обуты, одеты, сыты…»

На щитке селекторной связи замигал зеленый огонек. Он узнал голос начальника геологоразведочной экспедиции. Все разом умолкли, уставились на щиток — эта связь появилась недавно и для многих была еще новинкой.

— Тельман Ивтэкович, такое дело. Мои ребята километрах в ста отсюда обнаружили два разбитых военных самолета, останки летчиков. На плоскости красная звезда. Кое-что найдено из личных вещей, документы. Похоже, с времен войны там никто не был. То есть вообще никто не был. Невероятно! Лет тридцать пять, считай, пролежали…

— Не может быть! — закричал вдруг Тельман Ивтэкович. Он был разгорячен спором на исполкоме. Сообщение по селектору только начинало входить в его сознание. А когда вошло, то всплыли в памяти воспоминания.

Он тогда работал радистом на полярной станции и слышал, как нещадно ругались в воздухе летчики, перегонявшие самолеты с Аляски. Что-то у них там не ладилось с пересчетом футов в мили. Запомнилось выражение «елки-моталки». Летчики летали одни и те же, и эти «елки-моталки» он узнавал каждый раз. Елок и вообще деревьев Тельман в ту пору еще не видал, а моталки представлял этакими кустиками на тонких длинных стеблях, которые все время мотаются из стороны в сторону.

— Не может быть, елки-моталки! — проговорил он уже спокойнее. — Там же оленеводы бродят, да и ваши ребята облазили каждую сопку.

— Я сам не поверил, Тельман Ивтэкович, но… мы нашли канистры, а в них — спирт.

— Вот как! Ну тогда точно, никто там не был. Что с летчиками?

— Собрали, сложили пирамиду.

— Они что — рядом?

— Да. Один в оплавленной кабине, второй… раскидан.

— Я имею в виду самолеты.