Неоседланные лошади

Он снова перечел письмо и вспомнил, что обещал отслужить обедню в деревне Саригюх. На этот раз он надел фараджу и заранее известил о своем приезде.

Был конец лета: со сжатых полей доносился крик куропаток. Стояла жара. Лошадь ступала медленно, и Комитас не понукал ее, он не спешил.

«Будь благословенна эта обедня», — вспомнились ему последние слова старухи. Недобрую весть он везет, какое уж тут благословение. Когда вдали показалась деревня и дом из нетесаного камня на обочине дороги, он повернул коня и въехал в село с противоположной стороны, чтоб не встретиться со старухой и Эрикназ.

Во дворе церкви собрались крестьяне. Среди них он сразу заметил старую мать и Эрикназ. Он спешился, подошел к ним. Старуха приложилась к его руке, но ни о чем не спросила. Комитас облегченно вздохнул, но, взглянув на Эрикназ, понял, что не ответить он не может, что он должен сказать о письме. Взгляд Эрикназ, казалось, говорил: «Принес ли весточку?»

Дин-дон, дин-дон… — звал колокол. По двору распространился запах ладана. Комитас стоял в ризнице и напряженно вглядывался в толпу прихожан. Вот они встали на колени у стены. Эрикназ не молится, она смотрит на вардапета, и ее взгляд словно вопрошает: «Принес весточку?»

И вдруг, неожиданно для самого себя, вместо того чтобы начать молебен, Комитас запел. Он пел едва слышно:

Священник удивленно смотрел на вардапета: «В божьем храме вместо святая святых поет о потерянном возлюбленном, и католикос не знает, и бог терпит…» Священник осторожно зашептал:

— Вардапет, опомнитесь. Вы в саригюхской церкви, наверху бог, перед вами святое распятие.

Комитас сделал вид, что не слышит:

Комитас пел и смотрел на Эрикназ. Старуха молилась. Ее плечи слегка вздрагивали от рыданий. Эрикназ не молилась, она смотрела на вардапета и пыталась найти в этой песне ответ на мучивший ее вопрос. Вардапет пел ее песню, которую она пела у родника, песню, которую она пела для Андраника. Вардапет поет ее песню. Эрикназ не отрываясь смотрела на Комитаса, но глаза ее ничего не выражали, в них не отражался даже блеск свечей, потрескивающих в полутьме церкви. Потом Эрикназ вдруг встала и выбежала из церкви.

Кончив песню, вардапет прочел молитву о скитальцах, скитальцах, которые ушли в чужие края и не вернулись, и не вернутся, которые не будут больше пахать свое поле, не будут поливать свой сад и поить волов, не сожмут в руке рукоятку плуга. Кончив молитву и проповедь, он поспешно вышел из церкви.

— Вардапет, — подойдя к Комитасу, хитро прищурился священник, — дозволено ли в божьем храме петь мирскую песню?

— Все божье принадлежит человеку, и что принадлежит человеку — божье, — ответил Комитас, твердо зная, что священник сегодня же известит о случившемся католикоса.

Комитас попрощался с крестьянами и, взяв лошадь под уздцы, зашагал по направлению к дому Эрикназ.

На дороге его ожидала старая мать. Молча они дошли до развилки дороги.

— Эрикназ пошла к роднику. Эрикназ сказала: «Принесу воды, пройдет мимо странник, студеной водой угощу», — неожиданно заговорила она.

Комитас растерялся, что-то сдавило горло. Глаза старухи наполнились слезами. Они сверкали под старчески морщинистыми веками и медленно скатывались по щекам.

— Да будет легкой земля на его могиле в чужом краю, — прошептала мать и, не попрощавшись, понурив голову пошла к дому.

Комитас стоял на перекрестке и смотрел ей вслед. Старуха шла сгорбившись, подол ее залатанной юбки волочился по земле, поднимая легкую пыль. Он стоял неподвижно, и в душе какой-то голос печально пел:

Где родилась эта песня, где он ее слыхал? Повсюду ищут любимого, находят и не находят…

Перевела Е. Алексанян

Уснула Хумар

Тан-до, тан-до — слышен звон колоколов. По Игдирской дороге, садами возвращается Комитас. Душно, он поднял полы рясы и заткнул за пояс. Издали он похож на водоношу. Колючки прилипли к рясе, и он даже не думает отрывать их.

Тан-до, тан-до. Это колокольный перезвон храма богоматери; ему вдруг начали вторить колокола Гаяне — динг-донг, динг-донг.

Клинг-кланг — а это деревенская церквушка, — словно глухой отзвук медной монеты, брошенной в чашу нищего. Комитас снова выпустил подол рясы, от этого ему стало труднее идти. Он снял бы рясу, но… тан-до, тан-до — доносятся грозные звуки храма богоматери.

Комитас сворачивает на узкую улицу и шагает к дому Ованеса.

Ованес и Егише беседуют в саду, усевшись под тенистым тутовым деревом.

— Не пришел Вартеван? — спрашивает Комитас, сев на край тахты.

Уже два дня Вартеван бродил по деревням с ларем деревенского торговца.

Это коренастый крестьянин среднего роста. Лицо у него черное, как монастырские стены, а глаза глубокие, как небо, смотрящие из щелей монастырского купола. Глаза из-за большого, кирпичного цвета носа кажутся меньше.

Рот под крупным носом как тонкий ручеек, полный белыми камешками-зубами, которые теряются в густых кустарниках усов. Когда он смеялся, нос приходил в движение и, казалось, что вот-вот начнет раскачиваться и упадет, а когда он утирался большим платком, свисавшим с пояса, создавалось впечатление, будто этот большой, ненужный нос останется в платке, а взамен появится настоящий, поменьше.

Руки у Вартевана были крупные, веснушчатые, а шея — красная как морковь. Он носил архалук, подпоясывался серебряным кушаком.

Каждую субботу он брал свой ларь и отправлялся в деревни. Чего только не было в этом ларе, начиная с иголок, наперстков, ниток и кончая черными гребенками, изготовленными из рогов, кашмирскими шалями.

Егише разрисовал его ларь, запечатлев невест, пляшущих в хороводе, и носатого мужчину, созерцавшего девушек. Вартевану было невдомек, что Егише написал его портрет. В зеркало он никогда не смотрелся, а в колодце, над которым он иногда нагнувшись разглаживал усы, его лицо воспроизводилось в искаженном виде. Он любил напевать новые песни, услышанные в деревнях. Иногда песни были со словами, иногда и без слов. Вартеван возвращался в понедельник, и всегда с убытком.

— Наперсток отдал даром, отдал одной невесте, палец впору пришелся, отдал я наперсток даром, — напевал на подслушанный мотив собственные слова.

пели Ованес, Егише и Комитас, когда на дорогах показывалась коренастая фигура Вартевана, возвращавшегося из деревень. Вартеван сердился на них: «Ну и что? Невелика беда, что с убытком возвращаюсь. Зато этого Ованеса, который сейчас стал поэтом, я вырастил на своих руках. Чего только я ему не рассказывал — о всех травах и жучках. А Комитасу сколько привез я песен. Ну, а Егишу что принесешь. Увиденное не принесешь, услышанное принесешь». Из-за дворовой стены Вартеван увидел Комитаса. Монах, сняв рясу, сидел, скрестив ноги, рядом с Ованесом и Егише. «Ждут меня, — подумал Вартеван. — Опять с убытком возвращаюсь. Опять эта молодежь поднимет меня на смех». Он всегда возвращался с убытком.

Вартеван был земледельцем, огородником. Всю жизнь провел на земле, и оттого ли, что ему трудно жилось и он видел, что торговцы зарабатывают больше, чем трудятся, огородник оставил земледелие. Куда лучше бродить по деревням, чем ковыряться в земле. Но, как говорят, уши выше лба не растут, и напрасно он старался стать торговцем.

Комитас, Ованес, Егише давали ему деньги, и он, наполнив свой ларь добром, отправлялся по деревням, возвращаясь с убытком. Они снова давали ему деньги, и Вартеван вновь отправлялся в свое недалекое путешествие и опять возвращался с убытком. Он не знал, что молодые с нетерпением ждали его возвращения. Он не знал, что всегда приносил с собой бесценные сокровища — песни, краски, крылатые слова.